В зрительном зале неожиданно возникли, и, нарастая, затрещали аплодисменты. Потом раздался режущий, как на стадионе, вульгарный свист. Максим Иванович насторожился.
— Чего это там? Взгляни-ка.
Одной ногой на ступеньке, Скачков вытянул шею.
— Иван Степанович вышел.
— А-а… Давай послушаем.
Поднялись на сцену, пристроились на свободных стульях. На трибуне, невозмутимо пережидая шум, стоял Иван Степанович, в очках, листал свою тетрадку.
Ронькин, возвышаясь, стучал карандашом по графину.
— Дисциплинка, товарищи! — покрикивал он в зал. — Дисциплинку показываете!
Дождавшись тишины, Иван Степанович внушительно поправил, очки. Первой и, пожалуй, основной задачей, сказал он, для команды были физическая подготовка и наигрывание звеньев, стремление в сжатые сроки ликвидировать те пробелы, с которыми пришлось начинать новый сезон. По ряду причин — о них, видимо, следует поговорить особо, «Локомотив» нынче включился в первенство, не завершив всего объема подготовительных работ. А ведь для того, чтобы стабильно и на высоком уровне выступать на протяжении всего сезона, игрок должен быть всесторонне подготовленным — иначе он не сможет противостоять как усталости, так и болезням…
— Пускай скажет, куда Комова девали? — перебил его громкий голос из глубины зала, из-под балкона.
Хорошо освещенный Комов, сидевший перед самой сценой, в волнении поправил складку на брюках и долго не мог удобно расположить ноги. На сцене, за столом, Феклюнин перевел взгляд на Рытвина.
Снова забренчал о графин Ронькин. Иван Степанович убрал с лица очки и утомленным жестом положил на глаза ладонь.
— О Комове все ясно, товарищи. Каждая команда — это прежде всего коллектив. А коллектив живет по своим законам, по своим правилам, и тот, кто этим законам, этим правилам не отвечает, не подходит, тот, естественно…
Старик Поляков, сидевший рядом с начальником дороги, внезапно треснул кулаком по столу:
— Паршивую овечку из стада вон!
Испугавшись, Рытвин отшатнулся и сбоку воззрился на него. Гневно заворочался и полез платочком за тесный ворот кителя Феклюнин. Ронькин взялся за карандаш, но по графину не стукнул.
— Сядь, Степаныч, — распорядился Поляков, поднимаясь за красным столом. — Пускай сначала меня послушают.
Он достал из кармана сложенный лист бумаги, развернул. Все время он смотрел, нацеливался в ту сторону под балкон, откуда перебивали говоривших.
— Ишь… Кто это там такой горластый завелся? И орет, и орет. Ты где находишься? Или уже в буфете побывал? Родион Васильевич, — обратился он к Рытвину, — не надо бы сегодня буфету торговать. Мы сюда не на гулянку собрались. А то… видали, что делают?
Подняв листок, он по-стариковски отнес его подальше от глаз, помедлил и снова опустил.
— Я сейчас… тут один списочек буду читать. И пусть только кто-нибудь… — угрожающе повысил он колючий голос и погрозил под балкон пальцем, — пусть кто-нибудь посмеет тявкнуть, перебить! Да! Потому что список этот… наших же ребят. Физкультурников, футболистов… и других. Да, и других… Их сейчас тут нету, нет! Они остались там — под Сталинградом, Курском, под Берлином… то есть на войне остались и не вернулись, не пришли.
Потирая горло, он опустил руку с листочком и никак не мог начать читать.
Установилась тишина, будто всех, кто находился в зале, незримо обступило прошлое, великое и горькое. Какую из семей оно, хоть краем, да не захватило!
Листок в руке старика Полякова сгибался, он выправил его, и Скачкову был слышен хруст бумаги.
— Ну… так слушайте.
Список был длинный, многие фамилии Скачкову помнились по пьедесталу памятника во дворе вагоноремонтного. Старик отчетливо произносил фамилию погибшего, имя, отчество и каждого отделял паузой, так что Максим Иванович успевал не только вспомнить, но и вполголоса сказать: «Вратарь был… Здорово стоял!» или: «Этот ядро толкал… Вот ручищи были!» Скачков ждал, что где-нибудь в конце услышит и фамилию отца, но нет, не услыхал. Потом, когда все расходились, Скачков спросил отцовского помощника и друга, и Максим Иванович не сразу нашелся что ответить.
— Да ведь как сказать, Геш? Играть, конечно, и он играл, но… не очень, если по правде-то говорить. Мы, бывало, на поле, а он к своей… ну, то есть, к матери твоей. У них там любовь эта самая была — не разлей водой. Молодые же были! Но болеть приходили. Как игра, так и они. Рядышком. Что правда, то правда — ни одной игры не пропускали.