— Значит, так, — сказал он. — Геш, с тобой, по-моему, все ясно. Саша, — обратился он к Соломину, — помни одно: зона. Зона, зона и зона!.. Сема, — он нашел Батищева, — тебе Ригель. Ну, а вы, братцы-мушкетеры… — Иван Степанович обнял всех троих: Серебрякова, Сухова и Мухина, — рвите. Не мусольте мяч. Собрались на краю, разменяйся с полузащитником и — сразу же длинный пас. Туда, на край. Растаскивайте их, заставьте побегать.
— Авантюра! — проворчал Гущин, но на него никто не обратил внимания.
— Сели! — скомандовал Иван Степанович. — Все сели!
Гущин, подчинившись, неохотно опустился на ручку кресла, где сидел Алексей Маркин.
— Встали! Пошли. Где мячи?
Застучали шипы, но за дверью раздевалки послышался голос Матвея Матвеича: он с кем-то спорил, кого-то не пускал. Остановились, Арефьич скорыми шагами отправился выяснять в чем дело.
Вернулся он с незапечатанным конвертом, протянул Каретникову.
— Осторожнее! — крикнул Гущин, когда Иван Степанович полез в конверт. — Могут быть провокации!
Во все глаза команда наблюдала, как тренер вынул сложенный листок, развернул и стал читать. По лицу его промелькнула тень, он несколько мгновений оставался, в задумчивости, не опуская руки с письмом.
— Мы вчера, — произнес он, по-прежнему глядя в прочитанный листок, — были на экскурсии. Это вот пишут люди, которые хорошо знали нашего Карбышева, помнят его. Они каждый год собираются на съезд бывших узников Маутхаузена. Сегодня они пришли на стадион посмотреть, как мы сыграем. Они будут болеть за нас. — И, словно важным документом, Иван Степанович потряс письмом.
Служитель стадиона, бежавший по коридору к советской раздевалке, был удивлен: команда стояла наготове; но каждый игрок застыл в каком-то оцепенении, опустив голову.
— Идем, идем… — покивал служителю Иван Степанович, возвращая всех к действительности. — Пошли, ребята.
Двинулись, — затопали, застучали. Маленького Мухина затеснили к стенке коридора. Скачков поправил на руке красную капитанскую повязку.
Туннеля не было, команды выбегали на поле через проход между трибунами.
У австрийцев шла разминка. Другая половина поля оставалась свободной.
Дождь прекратился, в небе намечались разрывы и глубокие промоины. На беговой дорожке стояли лужи. Алексей Маркин первым перемахнул на поле и побежал к воротам, стукая кулаком в кулак, чтобы плотнее сели перчатки. На бегу он оглядывался, следил, как ему вдогонку высоко, дугой, летит мяч. На поле появились и, приволакивая ноги, разбегались по всей половине игроки в оранжевой форме. Застучали глухие удары по еще не намокшим мячам.
На появление команды гостей трибуны отозвались по-нашему: свистом в пальцы и по-своему: взревели дудки, глухо забили барабаны, а где-то на самом верху восточной трибуны оглушительно зазвонил колокол. Из глубины рядов, поднимаясь над зонтиками, размахивали флагами.
Проход под трибуной охраняли полицейские, плечистые, невозмутимые, руки за спину, ноги на ширине плеч. Верхние ряды гудели пристойно и солидно, и только у самого ограждения, возле барьера из крутых суконных спин и касок с ремешками бесновался и кипел как бы сплеснутый со всех рядов прибой: кучка потрепанных людей с разинутыми ртами. Привыкший к стадионному гулу, Скачков не сразу разобрал оскорбительные для русского уха словечки. Его подтолкнул Владик Серебряков и указал за спину полицейскому, стоявшему, как монумент, с ремешком на крепком подбородке:
— Смотри-ка, никак знакомый?
В старике, орущем с такой мстительностью, что кровью занесло глаза, Скачков узнал вчерашнего «знакомца» из подвальчика. Ишь ты, и сюда приперся! И гляди, как он подскакивает и грозит кулаком, показывая изжеванные зубы. Скачков усмехнулся: всего-то и осталось у тебя, сердешный, что строевой есаульский бас!
На австрийской половине поля Скачков выглядывал игрока с цифрой «13» на футболке. Фохт, как писали газеты, не верит в несчастливые приметы.