На отпуск я всегда уезжаю в Калининскую, в родную деревню. Бывает, целую неделю по гостям хожу, к двоюродным братанам, к дядьям, теткам, — всяк рад угостить. И этим летом побывал там. А когда вернулся, то узнал, что Александр Степаныч снова в больнице. И положенье у него дрянь. Хотели еще операцию делать, но отказались.
— Пускают ли? — спросил я Полину.
— Пускают. — А сама плачет.
Поехал я в город к нему, прихватил яблок, варенья домашнего банку, булок сдобных. Полина сказала, что ему все можно.
Застал я его сумрачным. Оживился, когда я раскрыл сумку с едой. Тут же и стал есть. Ест и ест — и на меня даже не смотрят. И пока я сидел у него, все подобрал и банку дочиста выскреб.
— Пока ем, живу, — как-то сердито сказал он. — Вся сила в еде. Много во мне сейчас сгорает ее. Надо, надо выбираться. Уколами лечат. Говорят, так поправить можно. Только чтоб сам верил. Верю. Внушеньем приказываю себе не слабеть. Ухудшенья не замечаю. Только еды надо вдосталь, а Полина ленится, что ли? Надо каждый день подбрасывать. Я и ночами ем. Силу, силу надо создавать. А еда — как уголь в топку. Много надумал я сделать, только чтоб здоровье было. Еще года позволяют — сорок пять, вон космонавты в таком возрасте куда двигают, а тут на земле. Увидишь Полину, скажи, чтоб картошку привозила. Я готов и вареную есть гольем: важно организму работу давать, чтоб не застаивался. Ты скажи ей. Вот сегодня опять нету. Вчера была, а сегодня нет.
Он потянулся к трехлитровой бутыли с темной жидкостью и налил стакан. Выпил.
— Что это? — поинтересовался я.
— Отвар крапивы. Самое сильное растенье — она. Должно помочь. Лечащий вначале запретил, но я настоял. Чего он может препятствовать, если до сих пор никто из ученых не знает состава крапивной кислоты! Муравьиную одолели, а эту никак. Так что уж лучше молчать ему… Вот, куда ни сунься, везде большие дела. Ученым бы мог стать. Узнал бы состав этой крапивной кислоты. Большое бы могло выйти облегченье людям. Вон сидят, ждут, а чего ждут?
В палате, кроме Александра Степаныча, было еще четверо. Двое старых, а двое помоложе его. Один, который помоложе, смеялся.
— А что с ними? — спросил я.
— Рак, — шепотом ответил Александр Степаныч, — только им не говорят. Суют доброкачественную опухоль. Мне тоже, но я-то знаю, меня не обманешь. Потому и глушу крапиву. Осот еще сильная трава. Видал поди — кошки по весне, собаки едят ее. Скажи Полине, пусть нарвет, да не зашпаривает. Свежую везет… Черт, столько дела, а я вот по-пустому промотал свои лета. И не только в этом. Тут подумал — ведь у каждого есть свое назначенье к чему-либо. А мало кто проявил его. По большей части и не догадываются, что есть у них способности, а может даже и талант. И не так уж трудно проявить это, только надо помочь человеку задуматься над самим собой. Ведь если все, что заложено в людях, проявилось бы, это ж какое движенье вперед было бы. Вот тогда бы каждый для каждого…
Вошла сестра, объявила, что время обеда и чтобы гости уходили.
— Так накажи Полине, чтоб завтра поболе еды привезла. Насчет осота не забудь — и еще отвару крапивного… И ты, если еще наведаешься, так тоже прихвати чего пожевать. Важно, чтоб организм всегда был в работе.
Я обещал приехать, но вскоре не удалось, а потом было поздно.
До самой последней минуты Александр Степаныч был в сознании. Полина рассказывала — за два дня до смерти перевели его в отдельную палату. Боролся он за жизнь до самого конца. Все ел, что попадало под руку, чтобы силу в себе сохранить. И все жалел, что не так жил, как надо.
В Троицу пришел я на кладбище к могиле своего отца, постоял и у могилы Александра Степаныча. И о многом подумал, вспоминая его. Жить бы да жить ему, а вот как все повернулось. А ведь было все дано. Об этом сам говорил…