Мне стало очень неудобно, что Гузова застала своего доктора в таком нелепом положении, и я просто не знал, что сказать...
— Это никоновская корова напакостила, — понимающе произнесла Гузова. — Уж я-то точно узнала... Только Никонова свою корову в роще гуляет... Вот я этой Никоновой выговорю...
Мне было как-то все равно, чья это корова, и положение мое было просто идиотским. Поэтому, наверное, я совершенно по-деловому спросил:
— Ну, как самочувствие, Гузова?
Она как будто ждала этого вопроса.
— Да что уж там, доктор... — заговорила она, точно я был на обходе. — Вот тут справа все время колония очущаю... Вот колет и колет, а потом как вдарит, так что сердце останавливается... А вчера утром проснулась и очущаю, что меня душит... Ну. душит и душит... Просто сил нет... Когда у вас лежала-то, лучше очущала...
Разговор становился бесконечным, и я сказал, что тороплюсь в больницу...
— А-а... Ну, тогда конечно, — вздохнула Гузова. — И на том спасибо... Душевный вы человек, Сергей Михайлович... Больные вас ох как любят... Спасибо, Сергей Михайлович...
После встречи с Гузовой я почувствовал себя совсем уверенно.
«Сергей Михайлович, — подумал я, — доктор Сергей Михайлович... А может, я действительно сегодня стану Сергеем Михайловичем...» И я пошел быстрым, но солидным врачебным шагом, в кедах, в сатиновых черных шароварах и белой майке... Ну, потому что жарко было, а халат все равно давали больничный...
Во дворе перед корпусом, как обычно, гуляли перед сном больные. Больше терапевтические. Ну и те из хирургии, которые могли двигаться...
Они выглядели очень смешными. Все в застиранных серых фланелевых халатах. Все в стоптанных больничных шлепанцах. Женщины в простых коричневых полуспущенных чулках. А у мужчин из-под халатов виднелись белые кальсоны, заправленные в простые коричневые носки.
Мне не удалось проскочить через двор незаметно, и несколько мужчин обступили меня. Они все хорошо ко мне относились, но как-то несерьезно... Понимали, наверное, что я еще мальчик. Называли Сережей и ценили меня, казалось, только за умение рассказывать анекдоты...
Вот и на этот раз они потребовали от меня новый анекдот. Пришлось рассказать. И пока они покатывались, я сбежал.
Еще в приемном отделении мне сказали, что привезли прободную язву.
Я мгновенно нацепил на лицо маску, вбежал в операционную и увидел, что опоздал... Больной уже был под наркозом, а Иван Андреевич делал разрез. Ему ассистировали операционная сестра и студентка из нашей группы с нелепой фамилией Лошадь. Она тоже сегодня дежурила и торчала в больнице чуть ли не с утра. Не любил я эту Лошадь! Какая-то она была до противного исполнительная и правильная. Вот ведь ни к чему ей эта операция. Ведь хочет быть гинекологом. Но чтоб когда-нибудь уступила свою очередь поассистировать — нет!
Видимо, закон бутерброда, по которому хлеб всегда падает маслом вниз, действовал против меня. Опять почти два часа только смотреть. Да еще злиться, что не ты ассистируешь, а Лошадь!
А ведь не танцевал бы я с Валечкой, не влез бы в коровью лепешку, не трепался бы с больными, я бы тоже ассистировал...
— Явились, профессор? — спросил, не глядя на меня, Иван Андреевич. — Пеняй на себя... Пришел бы вовремя — участвовал бы в операции... А теперь смотри...
— Да видел я прободную не один раз, — огрызнулся я.
— А коли видел, так нечего без толку в операционной толкаться! Пройдись по палатам, больными поинтересуйся, Астахова проведай... В Москве-то ведь такое не увидишь, — так же, не глядя на меня, произнес Иван Андреевич и наложил кохер на маленький сосудик, из которого фонтанчиком брызнула кровь...
Как я ненавидел в эту минуту Лошадь за ее ехидный, злорадный взгляд в мою сторону!..
Я направился в хирургические палаты и стал думать об Иване Андреевиче.
Вот если бы встретил его раньше, в Москве, подумал бы, что это какой-нибудь мужичок-плотничек с хитриночкой, но никак не врач. Говорит быстро, высоко. И все время белую свою шапочку с затылка на брови надвигает.
Мы все с недоверием к нему отнеслись, когда в первый раз увидели; но после того, как он на моих глазах за девять минут расправился с аппендицитом от разреза до последнего шва, я буквально в рот ему стал смотреть. А уж когда узнал, что при всем при этом у него еще и зрение только на шестьдесят пять процентов, я вообще решил, что это просто некоронованный Пирогов.
Больные на него молились. А с нашей эгоистической точки зрения он имел только один недостаток: не очень-то разрешал нам Иван Андреевич самостоятельные манипуляции. Все больше велел смотреть больных, щупать, слушать, расспрашивать. Чтоб мы, как он говорил, «понятие заимели».