Когда Поспелов ушел, Эльснер нервно высморкался и сказал Гатееву:
— А вы тоже против простоты в поэзии? Вам нравится и то, что у нас пишут теперь? «Я выкрашу все анемоны губной помадой своей жены...» Или еще: «Толстые полуноты потели, пока не стали двойной фугой...» А?
Гатеев улыбнулся:
— В контексте это, вероятно, очень хорошо.
— Даже великолепно!.. — подтвердила Сильвия. — Из наших молодых, по-моему, самый талантливый поэт.
Затем перед столом стояла Ирина Селецкая, и сыпались общие фразы, настолько общие, что трудно было догадаться, о каком писателе идет речь...
Ушел декан Онти. Студент говорит о фольклоре. Алексей Павлович поднял голову, слушает внимательно... Ага, сейчас перебьет.
Студент уже заканчивал. Тряхнув русым чубом, сказал:
— Для писателей фольклор, как правило, является твердым и незыблемым источником образов и художественных средств, обогащающих литературу...
Набрав в грудь воздуху, он собирался продолжать, но здесь Гатеев хрипловатым голосом повторил:
— Фольклор, как правило, является твердым и незыблемым источником. — Студент взглянул недоумевающе, а Гатеев спросил: — Вы видели когда-нибудь источник, родник? Ключевую воду пили когда-нибудь?
— Да... — нерешительно сказал студент.
— И заметили, что источник, из которого вы пили, был тверд и незыблем?
Студент усмехнулся, чуть свысока даже.
— Это в переносном смысле.
— Нет. К сожалению, это без смысла, — печально возразил Гатеев. Глядя на надутые губы студента, добавил: — Последний экзамен запоминается надолго, хотелось бы заставить вас подумать о нашем разговоре. Самое прекрасное слово становится уродливым, если оно не на месте... Нет, нет, не надо оправдывать себя — сейчас, мол, экзамен, волнуюсь... Никогда не допускайте, чтобы язык щелкал механически, я не верю, что у вас нет своих слов. Просто невнимательность, но дурная невнимательность... А материал вы знаете.
Студента отправили с миром... Который же час? Выпить бы кофе, но уйти неудобно, никто не уходит.
Ксения Далматова. Небрежно одета и причесана, но смотреть на нее интересно — живость, изменчивость... Почти не готовилась, отвечает широко, свободно. Быстро соскользнула с главной темы билета, собирается поразить чем-то недавно выученным:
— ...Роман Якобсон сводит структуру литературных произведений к определенному единству грамматических категорий. Сопоставляя такие разные вещи, как гуситский хорал, стихи английских поэтов шестнадцатого и семнадцатого века, стихи Пушкина, Христо Ботева, Мандельштама, Блока, он нашел общие схемы, основанные на бинарном принципе...
— Что ж, вы не напрасно разбирали мою библиотеку, Далматова, — благосклонно заметил Астаров. — Ммм... А вы согласны с Якобсоном?
— Нет, он не говорит о том, что отличает Мандельштама от Филиппа Сиднея... — Далматова вдруг прищурилась, как озорной мальчуган, и добавила: — А Блок, по-моему, от каждого структурного анализа в гробу переворачивается.
Астаров поспешно задал вопрос по последнему разделу билета. После, когда студентку уже хотели отпустить, Алексей Павлович, подвинувшись вперед, сказал:
— Собираетесь ли вы пересмотреть свое отношение к Чехову?
Далматова растерялась и будто погасла.
— Я пересмотрю свое отношение к себе... — негромко ответила она.
— Зачеркнув Чехова?
— Нет, к Чехову я и раньше относилась уважительно.
— Не совсем понятно. К кому же или к чему же вы относились неуважительно, когда писали дипломную работу?
Комиссия насторожилась. Реплики, а особенно интонации, все больше выходили из рамок экзамена.
Побледнев, Далматова проговорила, с усилием отрывая взгляд от глаз Гатеева:
— К дипломной работе. Ее написал сосед Букашкин.
— А как же дальше? Будет писать Антибукашкин? — усмехнувшись спросил Гатеев.
— Я уже сказала вам все! — резко ответила студентка. Гатеев наклонил голову с подчеркнутой вежливостью.
После ее ухода Астаров, пошептавшись с Давидом Марковичем, передал ему свои полномочия, пошел обедать.
Появилась Фаина Кострова. В белом платье, не совсем подходящем для экзамена. Но оно чудесно освещает ее лицо с темными бровями и смугловатой, очень чистой кожей. И эта едва уловимая улыбка...
Отвечала она очень хорошо, уверенно. Видимо, понравилась седому красавцу с эстонской кафедры, он даже — в первый раз за все время — нарушил свое молчание и задал ей какой-то вопрос о Гоголе.