А вечером пришла Нина Васильевна — за утешением. Пили вдвоем чай с пирожными, Нина Васильевна подробно рассказывала о своих горестях: обидная статья грозит большими неприятностями в будущем, дети простужены, кашляют, любимое существо в образе мизерного доцента Эльснера терзает душу двусмысленным поведением. Сильвия добросовестно утешала ее до тех пор, пока гостья не начала вдруг хвалить Гатеева: какой он внимательный, да как умеет сочувствовать, да как легко становится, когда поговоришь с ним. Услышав это, Сильвия, вместо утешения, могла предлагать только чай с пирожными.
Бесплодное занятие — зачеркивать вчерашние дни, все равно они просвечивают. Но поутру, придя на кафедру, Сильвия все же спросила у Давида Марковича:
— Можно зачеркнуть, Давид Маркович?
Тот, не моргнув глазом, ответил немедленно:
— Рыдает страстное томленье в моей зачеркнутой строке!..
Ремингтон у Эльвиры Петровны поперхнулся и замолк. А Давид Маркович произнес безжизненным голосом:
— Из цикла «Зиглинда».
Сильвия не улыбнулась — шуточка царапнула. Впрочем, сама она и напросилась на нее.
На кафедре новости: надо ехать со студентами копать картошку. Колхоз не поспевает, погода ненадежная. Короче говоря, ничего веселого. Ей, вероятно, придется ехать со вторым курсом математиков. Вариант приемлемый, если бы не Лео Тейн...
Сильвия, вздохнув, вытряхнула на стол содержимое своей сумки и стала раскладывать все по сортам. Этот второй курс математиков, пожалуй, тоже можно рассортировать. Водятся там разные породы: студент-светоч — не приставайте к нему, он завтра изобретет нечто неслыханно кибернетическое; студент-работяга — учит то, что положено, только не требуйте от него песен и плясок; студент, берегущий голову, — не захламливайте ее филологией, места и так мало... Еще: тупица-весельчак и тупица-мрачный, студенты средние, студенты симпатичные, студенты молчаливо-загадочные... Все это привычно, все это в пределах. Но Лео Тейн!..
Выбросив ненужные бумажки, Сильвия сложила остальное в сумку и, забывшись, продолжая думать, прижалась лбом к столу... Лео Тейн? Что в нем скрыто, она не знает, но в аудитории Лео Тейн — шут. Чтобы добиться смеха на уроке, он готов на что угодно, он не щадит и себя. Он даже нарочно ставит себя в жалкое положение, уверенный, что втягивает в это жалкое, шутовское положение и своего партнера — преподавателя, что аудитория смеется над обоими...
— Сильвия Александровна! — окликнул ее Белецкий. — Вам пора идти, а вы поникли главой и, ей-богу, стонете вслух!
Сильвия, быстро поднявшись, пригладила волосы. Эльвира Петровна елейно промолвила:
— Ничего, еще только шесть минут прошло.
— Две! — весело сказал Белецкий.
Сильвия посмотрела на него, и докучные мысли растаяли под его внимательным взглядом. Не так уж трудно идти к математикам и даже к Лео Тейну, когда тебя провожает такое облачко тепла...
Но в аудитории надо держаться крепко... Вот, пожалуйста, Лео Тейн всегда попадает в поле зрения, как ни стараешься его не видеть. Сидит у окна, против двери, разинув рот, — беззвучно зевает. Можно не сомневаться, что рот он разинул заблаговременно, что зевать ему вовсе не хочется и что просидит он так, с полуоткрытым ртом, столько времени, сколько вытерпит. Замечать не стоит, ему же неудобнее.
Поздоровавшись, полезно взглянуть на Алекса Ланге. Перед ним всегда лежит наготове тетрадь, и хотя нельзя ручаться, что она имеет прямую связь с русским языком, однако пристойное отношение к работе налицо, и простодушный взор не таит никаких подвохов...
— Товарищи! — сказала строгая и уверенная преподавательница Сильвия Реканди. — Сколько раз вам говорилось — занимайте места впереди. Что вас тянет к стене?
Студенты из задних рядов медленно, неохотно пересели. Это начало входило в игру: если у нас не лекция, а урок, то и мы не взрослые, а школьники.
Затем все пошло своим чередом. Работяги отвечали бодро, равнодушные плелись потише. Новый текст читался толково, лишь под конец Вельда Саар нагнала на всех тоску. Эта здоровая и румяная девица читала на редкость расслабленным голосом.
Слова на доске писал Каллас, широколобый юноша, одолевавший науку так, как его деды одолевали каменистую землю. Продвигался не спеша, но уже в прошлом семестре все на курсе увидели его силу. И был в нем дух независимости: общая, довольно легкая настроенность аудитории никогда его не заражала. Сейчас ему было трудно записывать на слух, но он упорно писал, сам стирал написанное, сам правил — и только шея у него все больше краснела от напряжения.