— Семнадцатый, внизу, первая дверь слева, — не без неловкости ответила Сильвия.
— До свиданья... Вы остаетесь, Давид Маркович?
Давид Маркович остался.
— Пачкают столы, архаровцы, — проговорил он, опуская руку на стол. Сильвия внезапно заметила легкую дрожь его пальцев. «Не надо... ах, не надо», — подумала она, и он, точно услышав, убрал руку. — У вас заочники, Сильвия Александровна?
— Нет, свои. Домашнее чтение...
— А я с заочниками третий день маюсь... Сон видел. Одна надела шляпку и стала уходить в землю, все глубже. Я потребовал — снимите шляпу. Она сняла, а меня чуть с ног не сшибло: лезет из земли глокая куздра...
— Какой же у нее вид, у куздры? — засмеялась Сильвия.
— Лучше не спрашивайте... Пойдемте?..
Дома Сильвия несколько раз вспоминала Давида Марковича, блеск его глаз, задрожавшую руку, и все повторяла про себя: не надо, ах не надо, Давид Маркович... Но тут же забывала о нем, радостно суетилась. Это хорошо, что не стала она придумывать дело или заделье, а просто позвала — приходите. И он согласился, придет. Успеть бы только...
Яблочный пирог удался на славу, подрумянился и не пригорел. В сияющий чайник налит кипяток — только включить, сразу забурлит. Чай засыпан в фарфоровый чайник, его нужно сухим поставить на пар, чтобы листики расправились, а потом залить крутым кипятком и настаивать недолго, а то веником будет пахнуть... Так когда-то давно, в приморском поселке Ранна, он сам учил Сильвию — ту Сильвию, навеки пропавшую, вместе с мотыльковым платьем, с кленами, с лодкой, с морем... Две чашки с голубым узором стоят на подносе под салфеткой.
В половине седьмого Сильвия надела светло-розовую блузку из тонкого шелка и серую шерстяную юбку. Блузка с короткими рукавами, летняя, а на дворе стужа. Но в комнате тепло, а розоватый шелк такой мягкий, матовый, от него душе теплее... Нарядилась? Смешно? Да, нарядилась для него, для Алексея Гатеева, и ничего не хочет скрывать ни от него, ни от себя.
После семи время начало растягиваться и сжиматься самым ненаучным образом. Спасаясь от тревожных мыслей, которые вдруг затолпились в голове, Сильвия включила телевизор — без звука, чтобы не пропустить звонок, но беззвучие наполнило экран призраками, раздражающими и бестолковыми. Как это люди могли смотреть немое кино?.. Она заглянула в программу, нет ли сегодня балета или хоккея. Нет, идет пьеса «Авария», и ясно, что переживания героев нельзя показать только при помощи рук и ног. Надо выключить...
Жаль, что нельзя выключить часы. Время стало тяжелым и холодным, давит.
Сильвия накинула вязаный платок. Она ходила по комнате, присаживалась то на диван, то к столу, вглядывалась в темень за окном.
В дверь просунулось добродушное лицо соседки. О чем-то она спросила, и Сильвия что-то ответила. Как хорошо быть старой, толстой, добродушной, никого не ждать... Нет, плохо! Сильвия даже вздрогнула, и на минуту к ней вернулась та радость, которой начался вечер. Но лишь на минуту.
Откуда-то из-за стен донеслась неясная, едва различимая музыка и сразу затихла, но принесла новое мучение: в ушах Сильвии вдруг зазвучала старинная эстонская песенка, которую когда-то пела мать... А почему мама так часто пела эту грустную песню? О тени...
Тень со мною рядом,
Будто двое нас,
Будто ты со мною
Здесь в вечерний час...
Сильвия томилась, даже зажимала уши, чтобы не слышать, не думать. Пыталась смеяться над собой...
Но опять вскакивала, открывала дверь в прихожую, чудилось, что кто-то позвонил, кто-то постучал...
Когда, наконец, она, посмотрев на часы, поняла, что такое они показывают, было уже девять. Потом еще несколько раз слышала, как бьют часы за стеной, у соседки. Гатеев не пришел.
25
Он пришел на другой день, в воскресенье, ровно в семь часов, веселый, мокрый от дождя, с блеклым кленовым листком, прилипшим к рукаву пальто. Пригладив волосы, весело извинился, — спутал дни, ну вот спутал и спутал, показалось, зван на воскресенье, — весело помог отодвинуть стол и поставить узорчатые чашки, весело похвалил вчерашний пирог за румяный вид, затем уселся на диване и приготовился вести беседу непринужденную и безответственную. Но Сильвия сегодня желала говорить серьезно и, пропустив мимо ушей первые легковесные фразы, спросила в упор, без улыбки:
— Алексей Павлович! Что вы делали эти десять лет?
Он как будто опешил, но легкого тона не изменил:
— Де-есять лет? А сколько дается времени, чтоб ответить?