Алексей Павлович застал ее в грустном настроении, удивился, но, вместо того чтобы спросить, в чем дело, сказал:
— Не надо грустить, дорогая.
Потом он нежно поцеловал ее и повторил:
— Не надо, не надо...
Она жалобно посмотрела ему в глаза. Он чуть-чуть пожал плечами, очевидно, не понимая, как может женщина грустить, когда он ее целует.
— Я все хочу спросить, — сказала Сильвия, отстраняясь от него и, кажется, этим опять его удивляя, — что же было тогда у ректора. Как он принял план Давида Марковича насчет Касимовой?
— А мы с Давидом Марковичем потом все-таки решили не партизанить. Он поставит вопрос на бюро...
Гатеев сел в кресло; они поговорили еще о кафедре, о том, о сем. Но мысли Сильвии шли отдельно от разговора — дурные мысли... В жизни мужчин, думала она, в холостые периоды их жизни есть одна сторона, которую они будто скрывают сами от себя, точно ее не существует. Кончая холостой период жизни, они вскользь говорят невесте или жене: «Да, у меня иногда бывали встречи так, ни к чему не обязывающие». Невеста или жена обычно мудро пропускает эти признания мимо ушей — не стоит придираться к тому, что, собственно, и не существует. А еще чаще добропорядочные люди об этом вовсе не говорят и сами не вспоминают... У Алексея Павловича теперь холостой период, и, следовательно, она, Сильвия, не существует...
Он заметил наконец что-то неладное и встревожился:
— Сильвия, что случилось?
Но она, ответив уклончиво, упустила редкий случай утвердить свое существование — или исчезнуть насовсем.
Почему не поговорила просто и откровенно обо всем наболевшем? Потому что всякие вопросы и выяснения показались бы ей вымогательством. Так повелось у нее с того вечера... Страшно называть этим словом ее поступок, и можно легко подыскать оправдание себе: не все ли равно, кто сделал первый шаг? разве старомодная бабушкина мораль не ушла в прошлое? Да, да, все так, все правильно... Но почему так тяжко на душе?
29
Кончилась практика; после нее посещение лекций казалось удивительно несложным делом. Дни мчались один за другим без оглядки и внезапно очутились у порога: экзамены, экзамены, сессия! Некогда любить, некогда горевать, некогда ссориться — надо закрутить голову полотенцем, чтобы не разлетались утлые мысли, и зубрить. Философия, теория литературы, история литературного языка... боже мой, история языка у Гатеева, да это же зарез, провал, погибель! Не у Гатеева, а у Эльснера! Да что вы, товарищи, Эльснер же заболел... У Гатеева, братцы, как ошибся на каком-нибудь дохлом ударении, тут и аминь — пойдет гонять по всему курсу! А Белецкий? А вообще?..
Непонятно, как и выжили, но все-таки выжили. В двадцать третьей комнате тоже все были живы, хотя Кая чуть не застряла, еле-еле выплыла на троечках.
Фаина блестяще сдала экзамен у Алексея Павловича, и это был единственный день за всю сессию, когда она с ним виделась. Благодарю за такую встречу: билет в руках, ноги подкашиваются, во рту сохнет. А холодный взгляд экзаменатора едва прикасается к лицу Фаины Костровой, очередной студентки, — сколько там их еще осталось, этих наскучивших студенток? Пять... шесть... восемь... Дайте, пожалуйста, зачетную книжку...
«Дорогой папа, дорогая тетя Настя, я уже переписываю начисто дипломную. Домой приеду только весной, после государственных, но зато уж останусь на целое лето. Сейчас работы много, каждый день хожу в библиотеку...»
Знала Фаина, что, читая ее письмо, будет вздыхать и отец, и тетя Настя, но... надо же каждый день ходить в библиотеку.
Правда, ни разу не пошла она туда ни в четыре часа, ни в пять: в эти часы там бывал Алексей Павлович.
Кая уехала к матери, и, провожая ее, Фаина опять обеспокоилась: на автобусной станции появился какой-то наш современник с длинными сальными волосами — видимо, по уговору — и поехал вместе с Каей. Пусть бы ехал, но Кая опять неестественно смеялась и была непохожа на себя.
Однажды вечером Фаина заговорила о Кае с Ксенией. После истории с Вадимом их общение ограничивалось короткими фразами, без которых не обойтись, живя в одной комнате, — и сейчас Ксения, кажется, обрадовалась, решив, что все забыто и прощено. О том, что ей доверила Кая, Фаина умолчала, но Ксения и сама была догадлива. Зеленоватые глаза засветились, как у кошки, и, намолчавшись за время безмолвной ссоры, она с оживлением начала рассуждать о молодежи. Тон у нее при этом, как всегда, был такой, словно лично она не имеет отношения ни к молодежи, ни к человечеству вообще.
— Честно говоря, Фаина, положение у вас ложное. Спорт и аскеза? Прелестно, в семнадцать лет спорт и аскеза, в восемнадцать спорт и аскеза, в девятнадцать, в двадцать, в двадцать один... но ведь природа может пробиться и сквозь спорт и сквозь аскезу. А что я могу вам рекомендовать? Ранний брак? А чем вы детей будете кормить? Вы же непременно начнете размножаться!