Ксения тоже смотрела, улыбаясь лукаво. Однако дальнейшее было вполне в духе Тейна. Низко поклонившись Фаине, он сказал:
— Видишь, мудрая женщина, я поступаю по твоему совету. Я говорил тебе: получу первую зарплату и уведу Каю в свой вигвам. Правда, я обещал прийти с букетом, но как-то не получилось. — Он повернулся к Ксении. — Обеим вам, заботливые женщины, сообщаю, чтобы вы не беспокоились: все оформлено по закону — уже вчера. Но без фокусов: Кая не захотела ездить три раза вокруг фонтана перед ратушей. Я тоже нахожу, что это безвкусица. — Поклонившись еще раз, он взял чемодан Каи и добавил: — За остальными вещами мы придем завтра… Не рыдайте, добрые женщины, все к лучшему!
Добрые женщины не рыдали, но Кая разливалась в три ручья, снова целуя подруг. Затем Тейн пропустил ее вперед, и оба скрылись.
35
Снятый ректором конфликт долго обсуждался на все лады и на кафедре и за ее пределами. Чего только не говорили! Говорили, Касимова вовсе не доцент, раскрылась подделка документов, — ведь помните, был такой случай у экономистов! Да, да, и в строительном техникуме! Говорили, что студенты подали жалобу министру — Касимова на семинаре рассказывала неприличные анекдоты, — помните аналогичный случай в Конотопе? Говорили, что ревизор из Москвы слушал лекцию по эстетике, и потом его едва откачали. Носились туманные слухи о статье Асса, об анонимных письмах, о клевете, и даже о шпионстве, и даже о том, что Эльснер убил какого-то грузина...
— Почему же не сообщить всем, что именно произошло с Касимовой? — выговаривала Муся Белецкому. — Что это за тайны? И куда она ушла?
Давид Маркович отмахивался:
— Ушла в рогорогие кустарники, вереща пяткой!
— Ну что вы опять говорите, Давид Маркович!
— Это не я, это в свое время сказал Андрей Белый.
Но Муся даже не улыбнулась.
— А мне обидно, что с нами не считаются. Мы тоже боролись.
— Это да! Мне самому обидно. Почему не было фанфар? Какой бяка этот ректор! Взял да уволил ее простенько, а нас, храбрецов и силачей, оставил без лавров!..
— Я у декана сама спросила, — продолжала Муся, не слушая. — Так это же Онти! Закрутил, повернул, вывернул и спрашивает, где моя диссертация. А где она? Только растревожил меня. Когда ее писать, если у меня сотня заочников. Диссертация! Хорошо ему требовать, а у меня еще минимум не сдан...
— Мария Андреевна! А что же скажет слабый дух, если узнает, что за фохатом находится парафохат, а далее панфохат?
— И не надоест вам, Давид Маркович!..
— Это не может надоесть, Мусенька. Это мудрость йогов — иожья мудрость, понимаете?
— Конечно, я вас понимаю, Белецкий. Вы все развеселились, когда добродетель восторжествовала, а порок ушел в эти ваши кустарники... Но я сейчас о заочниках. Юристы! Это они у меня изучают русский язык. Сообразите, что это значит на заочном! Рассядутся за партами прокуроры, начальники тюрем, милиционеры — множество милиционеров, ну жуть!
— Да вам-то чего бояться, Мария Андреевна, — откликнулся старый Саарман, — вы же не уголовник.
— Все равно тут есть что-то уголовное. Домашние работы они представляют без единой ошибочки, а в аудитории пишут такое, что больше двойки никак не поставишь. Вы пробовали когда-нибудь поставить двойку прокурору? Нет? То-то же... Жуткое состояние у обоих! — при этом глаза у Муси сделались совсем круглыми.
— Это что! — сказал Саарман, посмеиваясь. — Мне для заочников в анатомикуме аудиторию отвели. Вчера прихожу со своими филологами, а дверь закрыта, — говорят, идите с другой стороны. Иду, а навстречу опечаленные родственники с гробом, иду в помещение, а там справа — под простыней и слева — под простыней...
— Вы же взрослый человек, — резонно заметила Муся. — Это не страшно.
— Я и не устрашился, а вот заочники народ нервный — по дороге половину растерял. А вторая половина потеряла способность воспринимать информацию в аудитории. Аудитория — она же кабинет судебной медицины, кругом, знаете ли, утробные младенцы в банках, и холод собачий, чтобы они не портились, видимо. Заглянул за печку, а там...
— Ну, пожалуй, лучше не рассказывайте, — решила Муся. — Вам тоже не сладко...
Во время всего этого разговора Сильвия смеялась, глядя, как смеется Алексей Павлович — совсем так, как когда-то в Ранна, безмятежно, весело.
Но когда вышли они вдвоем на улицу, пропал не только смех, пропала безмятежность.
— Голова опять болит, — сказал он.
— Надо идти домой и лечь.