Взяла трубку.
— Это вы, Фаина?
Она ответила, неслышно переведя дыхание:
— Да, Алексей Павлович.
— Это вы мне звонили?
— Нет! — быстро, удивленно сказала Фаина.
— Гм... Мне показалось, будто ваш голос. Я собирался позвонить завтра, но если уж так случилось... Вы слышите меня, Фаина?
— Слышу...
Приковылял комендант. Какой симпатичный, хоть и рыжие усы и красный нос...
— Вашу работу я отдал перепечатать. У вас почерк четкий, но так рецензенту будет еще удобнее читать...
Комендант сел к столу, локоть положил вплотную к телефону.
— Я слушаю, Алексей Павлович. Большое спасибо...
— Вот что, Фаина... Я хотел бы с вами поговорить... Не о работе...
Фаина замерла в ожидании, но голос Гатеева странно переломился, замолк, и она услышала только конец фразы:
— ...приходится отложить. Но рано или поздно мы все-таки поговорим. Спокойной ночи, Фаина...
— Спокойной ночи...
Фаина вернулась в комнату, сознавая только одно: никогда в жизни она не была такой счастливой...
Ксения раздевалась. Глаза у нее блеснули, как у кошки, и вид был смиренный — тоже, как у кошки.
— Ты звонила Гатееву? — спросила Фаина.
— Звонила, звонила, звонила...
— Скажи: что ты ему наплела?
— Не все ли равно, не все ли равно...
— Я тебя очень прошу, — сказала Фаина. — Скажи точно, что ты ему говорила!
— Я позвонила. Он сразу откликнулся — значит, сидел у телефона. Я спросила тоненьким голоском: «Это вы, Алексей Павлович?» А потом замолчала. Послушала, как он дует в трубку и добивается ответа. А потом положила трубку.
— Это правда?
— Фаина! — важно произнесла Ксения. — Ты должна бы знать, что я никогда не лгу — я творю.
— А сейчас ты не выдумываешь и не творишь?
— Конечно, нет. Ведь цель достигнута: лицо у тебя сияет огнями неона.
— Но если я тебя попрошу, Ксения, если я очень серьезно попрошу — не вмешивайся больше. Мне страшно, не надо больше!..
— Ну, ладно, ладно, успокойся! Не буду...
— Мне страшно, Ксения... Я очень прошу!
— О боги! Сказала — не буду... Ведь я сейчас ничего плохого не сделала, правда? Я никогда ничего плохого не хочу, но как только вижу, что кончик нитки торчит откуда-нибудь, никак не могу удержаться, чтоб не дернуть. А сейчас ничего плохого нет, правда?
— Сейчас нет... Но ты не боишься, когда дергаешь, что может случиться и другое, что там где-то разорвется чье-то сердце?..
Помолчали.
— Я обдумываю, прежде чем дернуть… — серьезно сказала Ксения. — А вообще-то... Разве вы сами не дергаете как попало? Сами все путаете вслепую...
— Кто это «вы»?
— Вы. Человеки, жители. Сами ежеминутно дергаете без толку, зубами развязываете узлы и затягиваете еще туже, наступаете ногами на свое же плетение, рвете...
Фаина выслушала, не перебивая, потом сказала шепотом:
— Ты когда-то запретила мне говорить о твоей любви. Я молчу.
— Говори, если начала, — мрачно разрешила Ксения. — Только без прикрас. Что ты подумала?
— Я подумала — люди для тебя «вы», потому что ты любишь нежить, а не живого человека.
Ксения дернулась на кровати.
— Жаль, Фаина, — грустно заговорила она через минуту, — что ты так это понимаешь. Не одну меня влечет его творчество и его человеческий облик, но мое чувство острее и глубже, чем у других. Ты страшным словом назвала этого человека, так нельзя. Моя любовь рядом со смертью не стоит.
— Но сознайся, что это странная романтика. Не умираешь ли ты? Незаметное опустошение...
— Да нет же, Фаина. Если я встречу в другом человеке хоть тень такого волшебства, я же не стану противиться, я буду счастлива... Ну, ладно. Спи, Фаинка, или продолжай свой телефонный разговор.
Телефонный разговор, полный загадок и неясностей, длился до утра.
37
Как-то раз Алексей Павлович, проходя вместе с Сильвией мимо почтового ящика, опустил письмо. Обыкновенное письмо в обыкновенном синем конверте. Но Сильвию внезапно встревожило острое желание — прочесть бы! Кому он пишет? Как пишет? О чем? Хоть несколько строк, хоть бы на миг заглянуть в его жизнь — в ту, скрытую от нее, связанную с его прошлым! А что он говорит о своей жизни здесь, о настоящем? Ведь в письмах человек так или иначе пишет о себе.
Желание это, возникнув однажды, понемногу стало навязчивым, и когда случалось ей видеть на его столе письмо, она испытывала мучения, которых сама стыдилась.
И вот сегодня вечером желание исполнилось — письмо лежит перед ней, она вольна в любую, минуту прочесть его с начала до конца. Однако, вместо того чтобы впиться в строчки, написанные этим некрупным, не очень красивым, невыносимо милым почерком, Сильвия сидит и играет с собой в гордость, зная наперед, что сдастся. Жадный взгляд успел захватить только: «...Борис, не стану просить прощения за долгий перерыв...»