- Наденька! – громко запричитала Светлана Игнатьевна в сильном возбуждении, - я сегодня ночью была в ночном клубе! – молодая преподавательница устремила на неё удивлённый вопросительный взгляд.
- Я искала там свою дочь. И, скажу тебе, такого растления молодёжи я не могла бы увидеть даже в самом страшном сне. Содом и Гоморра! Представь, я нашла там свою родную дочь, Наташу, мою скромную Наташу, в объятиях двух грязных подонков, и они наперебой её целовали…- Светлана Игнатьевна рухнула на стул, тяжело дыша. Стон отчаяния вырвался из её груди.
- Вот это да! – мечтательно промолвила Надежда Сергеевна.
- Теперь, Наденька, я понимаю, почему современная молодёжь не интересуется фразеологией. Я уже не говорю о стилистике и теоретической грамматике!
- Ужас! – вторила ей Надежда Сергеевна, стараясь сдержать улыбку.
Светлана Игнатьевна была типичным чёрным чулком. К тому же у женщины было сильное косоглазие и не одно поколение студентов оттачивало на этом ее физическом недостатке своё остроумие. Правда, из-за этого недостатка студентам на её экзаменах приходилось туго: трудно воспользоваться шпаргалкой, когда точно не знаешь, в какую сторону смотрит преподавательница: кажется, что смотрит в окно, но разговаривает почему-то с тобой, смотрит на тебя, но ничего не говорит. Она вечно носила с собой какие-то безразмерные свёртки и пакеты с непонятным содержимым, за что даже коллеги называли её «пакетоносец». Она так уверенно говорила на лекциях о художественных произведениях иностранных классиков и о том, что они при этом чувствовали, что складывалось впечатление, будто она была с каждым автором на дружеской ноге и читала их труды не только в оригинале, но и в рукописях. В молодости, надо сказать, она считала себя пылкой натурой, была не прочь приударить за парнями и увлечься каким-нибудь неуспевающим. Но со временем огонь чувств угас, нагрянул почтенный возраст, и теперь потухший вулкан страстей занимался лишь нытьём, увлекался лишь библиотечными раскопками и глубокими научными исследованиями. Возможно, просто не нашлось мужчины, способного выпустить джина из бутылки - её мужем стал скромный, но порядочный человек, который, однако, считал себя полным идеалом и венцом развития природы, потому что совершенно не пил и даже никогда не пробовал закурить. Однако некоторые уважаемые люди поговаривали, что он был пошлым хвастуном и частенько был замечен в тупости, а среди ослов, для которых слова «уметь мыслить» являются бранными, он был бы вожаком. С одной из своих многочисленных работ он был уволен с буквальной формулировкой: «за систематический идиотизм» - так он там всех достал.
После лекций Светлана Игнатьевна обычно приходила домой и звонила своей подруге, тоже преподавательнице, которую не видела какие-нибудь двадцать минут, и говорила с ней четыре часа, рассказывая о несознательности молодёжи и тлетворном влиянии современной массовой культуры на слабые юношеские умы. Эта подруга, дебелая матрона, которая, из-за своих габаритов и неразумного аппетита даже встать со стула в классе иногда самостоятельно не могла, понятное дело, не отличалась обширным кругозором и фантазией выходившей за рамки учебного предмета. Фантазия этой мадам шла на взлёт только тогда, когда надо было распланировать зарплату мужа.
- Не пойму, почему на моих лекциях такая низкая посещаемость? – постоянно сетовала, обращаясь к коллегам по работе, Светлана Игнатьевна. Она, конечно, могла изучить всю литературу всех народов мира, но понять, что на её лекциях хочется застрелиться – было ей не под силу. Даже портрет Диккенса и тот однажды заснул на её лекции и упал ей на голову.
- Потом там началась такая драка…- завершила свои излияния пожилая преподавательница. - Одного студента из нашего института, по-моему, фамилия Киселёв (у Светланы Игнатьевны была великолепная память), увезла скорая помощь.
Во взгляде её молодой коллеги появилась неподдельная тревога.
Прошло три дня после злополучной ночи, когда Киселёв попал в больницу. Звягинцев тоже не появлялся в течение этого времени в институт, - то, что не удалось экзаменаторам, лицам милицейской национальности, бессонным ночам и разгульному образу жизни – удалось гриппу. Он слёг. Но на третий день почувствовал себя лучше и посчитал своим долгом обязательно навестить больного друга, прихватив с собой в качестве балласта Лёшу, едва ожившего после попойки в клубе и разбирательств, которые устроили ему родители, когда он появился дома в самом что ни на есть плачевном состоянии. Его предки собрались наведаться в институт и провести тщательное расследование, с кем это связался их сын, окончательно потерявший в их глазах репутацию пай-мальчика. Лёше потребовалось два слёзных дня, чтобы уговорить их не идти к декану. Родители смягчились, но сказали, что прощают его в последний раз, потому что после погрома в квартире и после того как милиция привела его ночью домой полуживого, в следующий раз можно было ждать, что он совершит что-нибудь уголовно наказуемое. У самого Лёши также, как и у его родителей было нехорошее предчувствие, что с такими приятелями он, по примеру Гаргантюа, ещё не раз совершит путешествие к священной бутылке. Но об этом предчувствии он своим родителям, почему-то, ничего не сказал.