— Я намерена задержать тебя здесь,— молвила она.— В качестве пленника. На время. Пока ты не успокоишься.
— Ты сошла с ума. Ты нигде меня не задержишь.
— У меня приготовлены для тебя цепи. Дэвид, Луи, вы мне поможете.
— Что такое? Вы оба, как вы смеете? Цепи? Какие цепи? Кто я такой — Азазел, брошенный в яму? Мемнох над этим хорошо посмеется, если только он навсегда не отвернулся от меня!
Но ни один из них не пошевелился. Они стояли неподвижно. Внешне хрупкая, белая фигура Маарет скрывала в себе мощную силу. Луи и Дэвид страдали. О, я чуял запах страдания.
— У меня есть для тебя вот это,— вымолвила она, протягивая руку.— Когда ты это прочтешь, то начнешь вопить и рыдать, и мы продержим тебя здесь в безопасности и покое до тех пор, пока ты не успокоишься. Здесь. Под моей защитой. В этом месте. Ты станешь моим пленником.
— Что? Что это такое? — вопрошал я.
Это был мятый пергаментный сверток.
— Что это, черт возьми, такое? — повторял я.— Кто дал тебе это? — Мне не хотелось прикасаться к свертку.
Она ухватилась за мою левую руку с неодолимой силой, заставив меня выронить мешки с книгами, и вложила в мою ладонь пергаментный сверток.
— Это мне передали для тебя,— сказала она.
— Кто? — спросил я.
— Персона, чье письмо ты найдешь внутри. Разверни его.
— Какого черта! — выругался я. Пальцами правой руки я разорвал измятый тонкий пергамент.
Мой глаз! Он сверкал на фоне написанных на вложенном внутрь листе строчек. В этом маленьком свертке находился мой глаз. Мой голубой глаз, живой и невредимый.
Задыхаясь, я схватил его, поднес к лицу и вставил в болящую глазницу, чувствуя, как нервы тянутся назад, к мозгу. Мир засиял целостной картиной зрения.
Она стояла, неотрывно глядя на меня.
— Я стану вопить? — воскликнул я.— Вопить — почему? Что, по-твоему, я вижу? Я вижу лишь то, что видел раньше! — кричал я. Я посмотрел справа налево. Ужасная заплатка из тьмы пропала, мир предстал завершенным: витражи, застывшее трио, наблюдающее за мной...— О, спасибо, Господи! — прошептал я. Но что это значило? Было ли это благодарственной молитвой или просто восклицанием?
— Прочти,— сказала она,— то, что написано.
Архаичный стиль. Что это? Иллюзия? Слова, написанные на языке, вовсе не являющемся языком, и все же ясно читаемые — я смог узнать их торопливый очерк, начертанный и кровью, и чернилами, и сажей:
«Моему принцу!
Благодарю тебя за прекрасно
выполненную работу.
с Любовью,
Мемнох-дъявол».
Я взревел.
— Ложь, ложь, ложь! — Я услыхал звон цепей.— Какой металл, по-твоему, может связать меня, повергнуть в уныние? Черт тебя возьми! Ложь! Ты его не видела. Он тебе этого не предавал!
Дэвид, Луи, ее сила, ее непостижимая сила — сила с незапамятных времен, еще до того, как были начертаны первые слова на табличках в Иерихоне,— окружали меня, поглощали меня. Более она, чем они; я был ее ребенком, проклинающим ее.
Они поволокли меня во тьму — и вопли мои отдавались эхом от стен,— в помещение, которое они выбрали для меня: темное подземелье с замурованными окнами. Я пытался вырваться, но меня опутывали цепи.
— Это ложь, ложь, ложь! Не верю! Если меня кто и одурачил, так это только Господь! — Я продолжал бушевать.— Он сделал это со мной. Это все нереально, если Он не совершил этого — Бог Воплощенный. Не Мемнох. Нет, никогда, никогда. Ложь!
В конце концов я в изнеможении повалился на пол Мне было все равно. Было какое-то утешение в том, что я был закован в цепи и не мог колотить по стенам кулаками, превратив их в месиво, или размозжить голову о кирпичи, или того хуже...
— Ложь, ложь, все это огромная панорама лжи! Это все, что я видел! Еще один огромный замкнутый круг лжи!
— Не все ложь,— сказала она.— Не все. Это стародавняя дилемма.
Я умолк. Я чувствовал, как мой левый глаз глубже и сильнее прорастает корнями в мозг. Он снова у меня был. У меня был мой глаз. И подумать только о его лице, его искаженном от ужаса лице, когда он взглянул на мой глаз. И та история с глазом дядюшки. Микки. Я был не в состоянии понять это. Мне снова захотелось выть.
Мне показалось, что я смутно слышу нежный голос Луи — протестующий, умоляющий, спорящий. Я услышал, как замыкаются запоры. Я слышал, как; в дерево забивают гвозди. Я слышал, как Луи умоляет.
— Ненадолго, совсем ненадолго...— проговорила она.— Он слишком силен для нас, и ничто другое здесь не поможет. Либо это, либо придется разделаться с ним
— Нет! — вскричал Луи.
Я услышал протесты Дэвида — нет, этого она не сделает.
— Я не стану это делать,— спокойно молвила она.— Но он останется здесь до тех пор, пока я не скажу, что он может уйти,
И они ушли.
— Пойте,— прошептал я. Я разговаривал с привидениями детей.— Пойте...
Но монастырь был пуст. Все маленькие привидения разбежались. Монастырь был мой. Слуга Мемноха; князь Мемноха. Я был один в своей темнице.
26
Ночь вторая, ночь третья... Снаружи в городе по широкому проспекту мчались машины. Проходили парочки, перешептываясь в вечерних тенях. Завыла собака.
Четвертая ночь, пятая?..
Рядом со мной сидел Дэвид, читая мне запись моей истории, слово за словом,— все, что я рассказал, как он это запомнил, вновь и вновь прерываясь, чтобы спросить, правильно ли там или здесь, те ли это слова, таков ли получается образ.
По обыкновению отвечала она. Из своего места в углу она говорила:
— Да, это он видел, и это он тебе рассказал. Именно это я вижу в его сознании. Таковы были его слова. Вот что он чувствовал.
Наконец — прошла, должно быть, неделя — она встала надо мной и спросила, хочу ли я крови. Я ответил:
— Я никогда больше не стану ее пить. Я высохну и стану твердым, как известняк. И меня бросят в печь.
Однажды ночью заявился Луи со спокойной непринужденностью тюремного капеллана, свободного от каких бы то ни было правил и все же не представляющего для узников никакой угрозы.
Он медленно уселся подле меня, сложив ноги и глядя в сторону — понимая, что невежливо смотреть в лицо пленника, закованного в цепи.
Он дотронулся пальцами до моего плеча. Волосы его были в полном порядке — модно подстрижены, причесаны и чисто вымыты. Одежда его тоже была чистой и новой, словно он специально принарядился ради меня.
Я внутренне улыбнулся этому. Он и раньше, бывало, так поступал, и когда я замечал, что на рубашке у него старинные пуговицы из золота и жемчуга, то понимал, что это для меня, и принимал его дар, как больной принимает холодный платок на лоб.
Его пальцы надавили на плечо чуть сильнее, и мне это тоже понравилось. Но у меня не было ни малейшего намерения говорить об этом.
— Я читал книги Винкена,— сказал он.— Я вернулся тогда за ними и подобрал, когда мы оставили их в часовне.— Сказав это, он взглянул на меня с почтительным простодушием.
— Благодарю,— сказал я.— Я выронил их, там было темно. Выронил, когда потянулся за глазом. Или когда она взяла меня за руку? Как бы то ни было, я выронил мешки с книгами. Мне не сдвинуть с места эти оковы, я не могу пошевелиться.
— Я отнес книги домой, на Роял-стрит. Они там, как и множество других драгоценностей.
— Понимаю. Ты видел миниатюры? Ты достаточно хорошо их рассмотрел? Я не смог, не успел. Просто... все произошло слишком быстро, и я так и не открыл книги. Но если бы ты увидел его призрак там, в баре, и услышал, как он их описывает...
— Они потрясающи. Просто великолепны. Они тебе понравятся. Ты будешь долго наслаждаться ими наедине при свете. Я только начал их рассматривать и читать. С помощью лупы. Но тебе не потребуется лупа. Твои глаза зорче моих.