Кира приложила все силы, чтобы ни одна черточка на ее лице не выдала весь ужас ситуации, и что супруг не в курсе, и что где-то через месяц он уже таковым являться не будет, и что она находится совершенно не в том положении, которое должно быть у будущей приемной матери.
Но отступать Кира не привыкла, поэтому ответ прозвучал уверенно и правдиво — так, что даже Станиславский вместе с Немировичем-Данченко не подкопались бы:
— Конечно, именно сегодня утром мы этот вопрос и обсудили. Поэтому я сразу приехала к вам. Мне бы хотелось, хотя я понимаю, что, наверное, это трудно устроить, чтобы Новый год Ваня встретил дома — с нами, а после каникул…
— Ваня? Ложкарев, 14 лет?
— Нет, Семенов, из группы малышей. Рыженький.
Тамара Ивановна уронила очки, которые начала было надевать на нос, чтобы отыскать в списке заветную фамилию и оторопело посмотрела на Киру. Ох, и не понравилось Кире то, что она увидела в этом взгляде.
— Кирочка, но… мальчика забрали…
Кира подскочила:
— Как? Кто забрал?! Когда? Мы же в понедельник виделись! И он был здесь! Я ему вот — купила машину, какую он хотел…
— Мне очень жаль… Будущие приемные родители взяли его на новогодние праздники. Мы иногда такое практикуем, когда видим серьезность намерений. А здесь все серьезно. Мне правда очень жаль!
Лицо директрисы, редко излучавшее доброту или жалость, в этот раз не обманывало — ей и правда было искренне жаль Киру, и это означало, что она говорит правду и одну только правду. Ваню забрали. Кира опоздала. До Нового года оставалось два дня.
***
Кира опаздывала. Валентин приехал в кафе, где они обычно встречались вечерами, ровно к семи. Перед этим ему пришлось огорчить супругу, которая была вынуждена отправиться за покупками, впервые нарушив семейную традицию, в одиночестве. «Валя, я, конечно, справлюсь и сама. Работа — это очень важно! Тем более твоя. Я все понимаю. Но я совершенно не разбираюсь в сырах и вине, да и рыбу всегда выбираешь ты — у тебя это получается отменно, все гости замечают! Если ты сможешь освободиться пораньше, приезжай, пожалуйста, в супермаркет! Выберем хотя бы Анечке подарок вместе», — печально звучал в аудиосообщении голос, в котором за годы совместной жизни Валентин научился читать между строк, букв и пауз. «Я очень переживаю, я беспокоюсь о том, что случилось, потому что не очень верю твоим словам про внезапное совещание накануне праздника. Неужели все очень серьезно…» — вот что говорил ему подстрочник в голосе жены.
Пока Валентин плелся на своем новом белом лексусе («…зачем тебе эта бабская машина, Valli? Позорище. Розовые сопли. Дочке подари. Она оценит!» — вспомнилась ему реакция Киры на новость о покупке) по предновогодним пробкам. Он несчетное количество раз пытался отрепетировать речь, которую нужно будет произнести, когда увидится с Кирой, подыскивал весомые аргументы, которые должны были… Должны были оставить все как есть. Валентин припарковался на удивление быстро и в этом увидел знак, что все должно пройти удачно.
Столик, за которым они с Кирой так любили сидеть до полуночи в этом кафе и за которым в тот самый вечер они без слов, только с помощью взглядов и каких-то судорожных рукопожатий, поняли, что все случится именно сегодня, и так и вышло, был свободен. «Еще один хороший знак», — подумал Валентин.
Он заказал себе кофе с коньяком, а потом — просто коньяк, хотя обычно никогда не пил, если садился за руль. Было уже полвосьмого — Кира опаздывала. Город увяз в праздничных пробках. В обычные дни проспекты, широкие и просторные, сегодня были запружены медленно ползущими авто, будто машины устремились все разом к какой-то бессмысленной, но манящей цели. Валентин вдруг подумал, что те чувства, которые как магнитом притянули их с Кирой друг к другу, были сродни этому всеобщему движению навстречу Новому году, когда магия праздника захватывает и заполняет всего целиком, а утром одурь проходит и остается только первоянварская пустота. «Кто-то об этом говорил? Кто? Вспомнить бы. Неважно… В конце концов, почему она ставит меня в дурацкое положение? Почему я обязательно должен все рушить, становиться каким-то киношным подлецом, который не любит ни жену, ни дочь. А я люблю. И жену, и дочь, и свой дом. Почему ей не приходит в голову, что вот так сгоряча нельзя все поменять? Разом, за один день. Всю мою жизнь. Разом перечеркнуть. Выбросить двадцать лет. Поменять их — на что? На будущее? А какое оно? Да кто знает…» Валентин подумал, что Кира — как река. Сносит все на своем пути, как горный поток, все рушит, не останавливается ни перед скалой, ни перед пропастью. Именно это в самом начале их отношений так возбуждало его и лишало разума, заставляло чувствовать себя на вершине страсти, когда он ощущал, что может повелевать, управлять этой стихией, может сделать так, чтобы она слушалась и подчинялась. Но в этом временном спокойствии всегда был риск, что в любой момент река вырвется — и снесет его мир, не оставит от него камня на камне. Так было с самого начала, просто он не желал в этом признаться.