Счастье было такое огромное, что ей обязательно хотелось рассказать о нем Наташе. Хотя, конечно, немного поскребывало на душе, ведь тогда подарками нужно будет поделиться, оторвать от сердца. Но дружба есть дружба.
Ася позвала Наташу в гости, разложила все жвачки на диване, выделив в отдельную кучу «Дональд Даков» со вкладышами, как самые ценные, и торжественно отсчитала Наташе по горстке из каждой кучки. Получилась примерно треть. За всей этой церемонией наблюдал дедушка и одобрительно кивал.
А свитер Ася Наташе не показала, решила, что придет в нем к ней на день рождения, и будет сюрприз. Но день рождения отменился, что-то там стряслось у Наташиного соседа по квартире.
Ася положила свитер в потайное место, в выдвижной ящик для постельного белья, который стоял под кроватью, и, просыпаясь по утрам, первым делом опускала туда руку, чтобы коснуться гладкой выпуклой поверхности мышонка, убедиться, что он все еще там.
Как же ей хотелось нарядиться уже в этот свитер, покрасоваться перед всеми, но в школу его было не надеть, семейных праздников не предвиделось, а носить его просто так мама не разрешила, сказала, что с Асиной аккуратностью свитер будет заляпан, потом слез не оберешься. К тому же свитер был Асе немного великоват, и она решила, что как раз дорастет до него за несколько зимних недель и пойдет в нем на елку, на кремлевскую – дедушка достал билет.
Вот уже несколько дней дедушка не выключал на кухне радио, слушая сводки о том, как неугасимо росли цифры погибших в Спитаке и Ленинакане, тысячи, десятки тысяч, и как с каждым днем, с каждым часом убывала надежда найти живыми пропавших под завалами. По телевизору показывали груды плит, которые – теперь в это невозможно было поверить – когда-то были домами, и школами, и продуктовыми магазинами, а потом вдруг схлопнулись, как книжки, как песочные замки, и теперь по ним беспомощно ходили взрослые, здоровые смуглые мужчины с косматыми бровями и рыдали, выли в голос. Рабочие в оранжевых касках, собаки, пытающиеся вынюхать тех, кто еще мог быть жив там, под плитами, и гробы, гробы, гробы.
Дедушка тоже плакал, промакивал слезы клетчатым носовым платком и повторял: «Какая трагедия, господи, какая трагедия!» Мама и папа вместе с Гришиными родителями ездили сдавать кровь.
В вечерних новостях, которые мама Асе смотреть запретила, сказала, что не для детской это психики, но Ася все-таки подсмотрела, прильнув к дверному косяку, показали младенца, лежащего под уютным красным байковым одеялом. Глаза его были закрыты, ресницы густые и длинные, а губы застыли в полуулыбке. Казалось, он мирно спал. Но когда камера отъехала назад, стало понятно, что ребенок лежал на носилках, на земле, а рядом билась в истерике его бабушка, крутила головой из стороны в сторону, кричала что-то по-армянски и не пыталась ни разбудить его, ни приласкать, ни согреть. Значит, уже было невозможно.
Еще была женщина, очень красивая, в дубленке и пуховом платке, она сидела прямо посреди развалин, то ли на уцелевшей тумбочке, то ли на табуретке, и, аккуратно сложив руки на коленях, смотрела в пустоту перед собой.
«Я потеряла три детей и мужа, – сказала она в микрофон подошедшему корреспонденту. Она произнесла это так спокойно и безразлично, что Асе стало жутко. – Я в гастроном пошла, закончилась молоко, а они тут остались».
Асю пугали даже не тела, серые, искореженные, которые доставали из-под завалов, и не гробы, они поступали в Армению со всего Союза, и их было так много, что вскоре часть пустили на дрова, а другое: островки жизни, которые еще сильнее подчеркивали масштаб смерти – та одинокая женщина на табуретке посреди обломков; кусок стены, на которой висел большой плакат Пугачевой, – единственное, что осталось от полностью разрушенной многоэтажки; – голая кукла, пупс с оторванной ногой, валяющийся на груде камней, – у Аси был похожий, и нога тоже оторвалась и потерялась, только левая; – огромные буквы «троном», болтающиеся в воздухе на подъемном кране, видимо, часть вывески того самого гастронома.
Но больше всего Асе запомнилась девочка, которую достали из-под обломков школы на второй день после землетрясения. Диктор сказал, что это был единственный выживший из своего класса ребенок. Девочка лежала безучастно на больничной койке, у ее изголовья стояли врачи и еще какие-то важные мужчины в костюмах, с накинутыми на плечи белыми халатами. Одна нога девочки, обмотанная бинтами, заканчивалась под коленкой, а другая, тоже в бинтах, была чуть длиннее, по середину икры. Лицо девочки было даже не бледным, а серым, под глазами пролегали темные дуги. Девочка смотрела в кадр, прямо на Асю, и будто спрашивала безмолвно – как же так, Ася, как же так?