— Ну, идтить так идтить, — согласился дед. — Крючки у меня мелкие, хлипкие, не дай бог, зачепишь и оторвешь. — Он бережно сматывал леску на удилище, — Гришуха наш сельповский крючков не возить, мне, говорить, эти крючки — тьфу! Была бы водка да мануфактура. А водка — что? Брагу все варять…
— Я дам вам крупных крючков, — сказал Геннадий. — Пошли.
— Пошли. — Дед закинул удилище за плечо. — За крючки — спасибочки. — Он шел впереди, раздвигая ветки и рассуждая: — Конешно, если ты не рыбак, так и крючки без надобности. Он, Гришуха-то, больше в бутылках рыбачить. А я ни в жисть не променяю рыбалку на водку… Тьфу! Я, сынок, петуха для себя держу. Настька кричить: «Заруби его, он уж курицу топтать не можеть, потому «как стар!» А я говорю: не могеть и не надо, у него другое предназначение. А резать не позволю…
Дед успевал и говорить, и на ходу подбирать с земли сухие валежины.
— Петух-то зачем? — прокричал сзади Геннадий.
— А как без петуха на харюза? У меня петух — что князь: на всю деревню такой один. Как огонь. Я перья-то с подхвоста повыдергаю, обменяю на крючки у мальцов, себе приманку исделаю… А она: зарежь! Где это видано, чтобы рыжего петуха под топор?! Счас-то все белые, белые петухи пошли. А пользы от них никакой. Куриц, конешно, топчут, а чтобы из них приманку… Перья надоть брать с-под хвоста, они мягче. Я тебе могу уделить перьев.
— У меня есть! — прокричал Геннадий, вспомнив про прядь волос, которая лежала у него в кармане куртки, — А избушка-то близко, дедушка?
— Счас. Рядом здеся. С версту.
Совсем стемнело. Тропинка исчезла. Но дед шел уверенно, не останавливаясь. Вслед за ним устало передвигала ноги Вера. Геннадий видел, что она идет из последних сил.
Свернули на маленькую журчащую речку, приток Сайды, и вышли к избушке.
— О! — обрадовалась Вера, наткнувшись на кучу сушняка перед избушкой. — Сколько дров! Всю ночь костер можно жечь!
Дед услышал.
— Зря, девонька, костер жечь — не дело. Другим надоть оставить. Я утречком подсобирал, добавил дровец, а другой кто придеть, тоже погреться захочеть. А бывает, кто еле ноги дотащить. А дрова тутока, потому что о ем позаботились.
— Мы утром насобираем, — сказала Вера. — Мы знаем закон тайги.
— Какой такой закон, — проворчал дед. — Кем он писан? Это не закон, а жисть. Для того и дрова, чтобы ты в потемках не шарилась по кустам… Ты, милая, рыбку почисть, — а мы костерок счас распалим.
— Мы вместе почистим, — сказал Геннадий. Река здесь не шумела, дед слышал лучше, кричать теперь не приходилось.
— Чевой там вместе. Завсегда эта бабья работа. Ну, мне-то что. Тогда возьми в избушке картошку, заоднова почистите. И лук тамока, и посуда.
Истратив несколько спичек, Геннадий увидел, что в избушке, прямо перед входом, во всю ширину — нары человек на пять. В левом углу печь с плитой. В ненастье можно сварить обед. В правом — сбитый из неотесанных досок стол. Над столом — полка, на ней — банки железные и стеклянные. На нарах трава. Геннадий подошел и поворошил ее. Снизу трава сухая, сверху посвежее, позапашистее. Вдоль стены, к которой примыкает стол, набиты гвозди — сушить одежду. Такие же гвозди возле печки. В одном углу нар — дедова телогрейка. В другом — спальные мешки. Дед, значит, так распорядился.
Он нашел в избушке все: картошку, лук и ведро — жестяное, закопченное, видать, что старик пользуется им лишь, на рыбалке.
— В тайге надо есть досыта, — говорил дед, когда Геннадий подошел к костру, — А то ноги протянешь. Уха — она пользительная, особенно на ночь: кровь разогреваеть, молодеешь будто.
Геннадий, вспомнив, что им нечем есть, сказал о ложке.
— Исделаем, — ответил старик. — В тайге без ложки — беда.
Вера пошла с Геннадием к реке. Он предложил:
— Сиди здесь. Дед костер разожжет, согреешься.
— Нет. С тобой пойду. Ты доволен, что деда встретили? Избушка есть.
— Конечно. Ночью может дождь пойти, а тут все-таки крыша над головой, да и об ужине забот не так много. А ты что, недовольна?
— Я? Нет, почему же? И ужин, и крыша… Ты прав, как всегда.
Костер жарко пылал, когда они вернулись. Дед сидел на чурке перед огнем и мастерил из берёсты ложку.
— Дедушка, будем варить уху? — громко спросила Вера. — Вы любите уху? — И, не ожидая ответа, добавила: — Я очень люблю уху!
— Кто же не любить уху?! — не то вопросительно, не то утвердительно сказал дед. — А уха, она что любить? Она любить свежую рыбу, чтобы из — нее не выветрился речной дух. Еще она любить, чтоб как слеза блестела, светилась. Надоть, значит, не переваривать ее.