— Кто из вас господин Дружиловский? — спросил высокий рыжий репортер.
— Не я, — сказал Бельгардт. Он отошел к окну, задернул гардины и сказал фоторепортеру: — Спрячьте вашу штуку. И быстро.
Репортер, смерив взглядом плечистого Бельгардта, послушно закрыл аппарат. Два других атаковали Дружиловского, который стоял, вжав голову в плечи, его глаза злобно блестели, как у затравленного зверька.
— Вы читали, что написано в «Роте фане»?
— Я не читаю газет красной сволочи.
— Они заявляют, что вы изготовили фальшивые директивы Коминтерна по заказу болгарского правительства. Вы хотите это опровергнуть?
— Нет.
— Значит, вы это подтверждаете?
— Нет.
— Позвольте, господа, — вмешался Бельгардт. — Вы ведете себя по меньшей мере странно. Допустим, я публично обвинил бы вас, что вы, все трое, — гомосексуалисты. К вам прибегут репортеры и спросят: вы хотите опровергнуть это обвинение? Как вы поступите?
Газетчики засмеялись.
— Ничего смешного, — продолжал Бельгардт. — Коммунисты опубликовали в своем грязном листке клеветническое обвинение против господина Дружиловского, а вы, представители солидных газет, вместо того чтобы нанести удар по коммунистам, собрались им помочь. Вы извините, но я хотел бы получить ваши визитные карточки.
— У нас нет карточек, — ответил один.
— Должны быть, — повысил голос Бельгардт, подходя к репортерам вплотную.
— Пошли отсюда! — скомандовал рыжий и уже от дверей крикнул: — Это у вас надо требовать документы!
Хлопнула дверь. Тишина.
— Спасибо, — тихо произнес Дружиловский.
— А вы, Сергей Михайлович, совсем не боец и легко впадаете в маразм. Извините, конечно. Надо драться, Сергей Михайлович. Раз мы ведем борьбу за серьезные цели, мы обязаны уметь драться.
Дружиловский молчал.
На другой день должна была состояться предусмотренная расписанием встреча Дружиловского с Вебером. Он очень боялся этой встречи, хотя и надеялся на поддержку немцев. Но утром позвонил Вебер.
— Сегодня не приходите, — сказал он сухо. — О следующей встрече вы будете извещены заблаговременно.
— Посоветуйте мне... — быстро начал Дружиловский, но услышал сигналы отбоя.
Страшно — до озноба. Но раз говорят о следующей встрече, значит, не все еще потеряно.
Он позвонил Зиверту. Кто-то из сотрудников сообщил, что тот на десять дней уехал из Берлина. Звонить полякам он не решался — зачем лезть на рожон?
Он заплатил машинистке жалованье за две недели вперед и разрешил ей не приходить в агентство, пока он ее не вызовет. А Бельгардт и сам перестал появляться.
Целыми днями Дружиловский не выходил из дому. И только когда темнело, предварительно оглядев улицу, он торопливо шел в дешевенький ресторан поблизости. С каждым новым прожитым днем он все уверенней говорил себе: «Ничего, время все излечит».
В это время в его дневнике одна за другой появляются две записи. Первая сделана на вершине его успеха:
«Да, не прямая была моя дорога, но все же она вывела меня на вершину, где делается большая политика, и отсюда мне виден весь мир с его подноготной, и я ощущаю ветер истории.
Конечно, Болгария это еще не Америка, но знают меня и в Америке, так что шаг туда я уже сделал, и, может, именно там меня ждет вторая моя вершина. Душой чую, что там я мог бы развернуться... Что же касается Болгарии, то в ее историю я вошел и занял там свое место, и будьте любезны, господа, с этим считаться. Как говорится, из песни слова не выкинешь... Хорошо бы инкогнито съездить в Болгарию... Приятно будет, черт возьми, самому посмотреть на пожарище от бомбы, которую я сделал. Люди там будут видеть меня, и им в голову не придет, что этот красивый, элегантно одетый молодой человек вместе с их правителями и самим царем делал историю их страны. Но это лирика, или, как выражается Зиверт, розовые сопли. А главное теперь — не промахнуться дальше. Но надо думать, что доктор Ротт и все прочие поняли теперь, на что я способен, и найдут для меня достойные большие дела...»
И вторая запись:
«Неужели все испугались выступления газетки трижды проклятых коммунистов и делают вид, будто они меня и знать не знают? Не может этого быть! Я же помню, как доктор Ротт однажды пошутил, что считаться с коммунистами означало бы, стоя на голове, делать все наоборот... Но, может, просто всем надо выждать какое-то время?
...А состояние ужасное, страшно выйти на улицу, все время кажется, что кто-то невидимый держит меня на мушке и сейчас грянет выстрел, которого я уже не услышу. От коммунистов можно ждать всего... Но, может, мой страх только с непривычки? Ведь все большие политики однажды попадают в мое положение, и о них печатают грозные статьи, а с них как с гуся вода. Ну другой раз кто-то лишится министерского портфеля, но рожа его все равно мелькает в газетах, и у него берут интервью... Может, я тут сижу, забившись, как в норе, в своей квартире, а меня в это время ищут, ждут? Но раньше-то, когда я был нужным, меня находили, а теперь мой телефон молчит вторую неделю, никто не приходит, почтовый ящик пустой. И это же дикость, если вспомнить, что я сделал для большой политики, для священной воины с проклятыми коммунистами.