Младенов прокашлялся и мягко сказал:
— Объясните нам, Заимов, почему в 1912 году вы, не щадя жизни, бились с врагом Болгарии, а теперь стали пособником врага?
Заимов вопросительно смотрел на председателя.
— Ну-ну, мы слушаем вас, — все так же мягко продолжал Младенов.
— Разве нужно кому-нибудь объяснять разницу между этими войнами? — спросил Заимов. — Кроме того, мне неясно, почему вы называете врагом Советский Союз? Болгария с ним не воюет и находится в дипломатических отношениях.
— От вашей демагогии, Заимов, мы порядком устали, — начал Иванов и повернулся к председателю, молча прося разрешения продолжать допрос. Младенов кивнул, и капитан продолжал: — Здесь военный суд, а военная служба, как вы прекрасно знаете, не терпит демагогии — в армии все определяет святость присяги его величеству и святость приказа. Так вот, не обстоит ли с вами дело более чем просто: в 1912 году вы были верны присяге его величеству, а теперь вы изменили этой присяге?
Капитан Иванов старался держаться и говорить непринужденно, но лицо его выражало крайнее напряжение — тонкие губы сжались в ниточку, глаза спрятались в глубокие впадины, на лбу сдвинулись морщины.
Заимов помолчал, казалось, он собирается с мыслями, и произнес негромко:
— Да... Для всякого военного такое обвинение самое тяжелое.
— Еще бы! — торжествующе воскликнул Иванов.
— Но если бы все было так просто, как думает спрашивающий, — голос Заимова, чуть надтреснутый, с каждым словом звучал все тверже. — Дело в том, что присяга монарху любым думающим военным сознается не как присяга личности, хотя бы и царственной особе, а как присяга своему отечеству, народу, а исходя из такого понимания присяги я не изменил ей и теперь.
— Снова демагогия! — громко сказал Иванов, обращаясь к Младенову, но тот сосредоточенно копался в деле, он давал возможность капитану самому выбираться из опасной ситуации.
— Даже исходя из элементарной морали, вы поступили подло! — продолжал Иванов с драматическими нотками в голосе. — Его величество до последней возможности верил вам, а вы его доверие продали за иностранную валюту! Наш царь — человек открытой, доброй души — приблизил вас к себе, а вы пришли к нему, держа за спиной нож! Разве не так? — довольный своей филиппикой, Иванов откинулся на спинку кресла, ожидая, что скажет Заимов. В зале установилась напряженная тишина — затронута священная особа, и монарх сам смотрел на всех с портрета.
— Здесь, как вы сами заметили, военный суд, — голос Заимова звучал в этой тишине пугающе громко. — Добавлю: это суд еще и политический, и здесь, мне кажется, неуместно заниматься мелодраматическими беседами. Что же касается военного и политического аспекта неосторожно поднятого судом вопроса, то об этом я уже достаточно говорил. Видимо, я ошибся, рассчитывая на то, что судьи поймут меня.
Заимов сел. Капитан Иванов, бессмысленно подняв плечи, повернулся к председателю, который продолжал перелистывать дело.
Заимов чуть откинул голову, на несколько мгновений закрыл глаза и снова открыл. Перед ним неотступно маячило лицо царя на портрете.
Вскоре после присвоения генеральского звания и назначения его на высокий пост в военном министерстве Заимов поехал во дворец вместе с военным министром. Это был чисто формальный визит — царю, как главнокомандующему, министр должен был представить нового начальника артиллерии.
Царь принял их в своем кабинете, огромные размеры которого только подчеркивали его тщедушную фигуру, — издали над массивным столом была видна только его острая голова. Он был, как положено для такого визита, в военной форме, которую никогда не умел носить. Вот и сейчас, встав, он забыл одернуть китель, и погоны задрались вверх, а на груди обвисла складка. Заимов старался не замечать этого, но не мог.
Ритуал представления занял меньше минуты, и в кабинете возникло неловкое молчание. Царь строго посмотрел на министра. Тот встал. За ним Заимов.
— Заимова я прошу остаться, — сказал царь с улыбкой, которая, очевидно, должна была объяснить министру, что с генералом он хочет поговорить неофициально.
— Мы тоже уйдем отсюда, тут сами стены придают словам особый, иногда совсем ненужный смысл, — сказал царь, как только министр вышел.
По прохладному и сумрачному дворцу они прошли на веранду. Густые деревья вплотную подступали к стеклам, и трепещущая от ветра зелень создавала ощущение близости обычной человеческой жизни.