Я попыталась его ударить. Честно, наотмашь. Сразу, как приблизилась. Врезать ему хоть раз по морде за все, что он заставил меня пережить, выместить на нем гнев, но мою руку перехватили. Пришлось обойтись лишь гневно-отчаянным криком, сотрясти им пустую парковку, услышать, как он отразится от стен куба.
‒ Что ты… Что они… сделали со мной?! – меня трясло, как наркоманку. Моей злостью можно было питать окрестные системы энергоснабжения. – Говори!!!
‒ Сядь в машину.
Я ненавидела этот его сухой тон, эту его немногословность.
‒ В машину? С тобой?
Чтобы уехать куда-нибудь еще?!
Он просто запихнул меня туда. Привычно скрутил, закинул внутрь, пригнув голову, долбанул дверцей. И сразу же заблокировал выход пультом, предвидя мой мгновенный выход наружу.
‒ Ненавижу, бл№дь, ‒ выругалась я со всей возможной искренней чернотой, которую в этот момент испытывала.
Охотник просто занял свое место, просто завел мотор.
Мы не приехали ко мне. Мы приехали к нему. По крайней мере, только так я могла расценить место, где мы оказались. Двенадцатиэтажное здание на фоне чернильного неба, неубранный двор. Лавка с оторванной доской посередине у подъезда, куча арматуры возле мусорного бака. Там же чей-то старый диван.
Меня вытянули из машины и проводили до подъезда, подтолкнули внутрь.
Пока ждали лифтовую кабину, я думала о том, что здесь ничем не пахнет. Ни кошками, ни запахами съестного, ни прокисшим пивом. Ничем, кроме бетона. Как будто здание нежилое.
И единственным источником света, который нас в этот момент освещал – какое громкое слово для тусклого красного глаза, – была кнопка лифта.
Он здесь не жил тоже ‒ так мне показалось. Квартира на десятом этаже – высоко, ‒ но нежилая. Мебели почти нет, голые стены. Казалось, отсюда все вынесли, чтобы начать ремонт, но так ничего и не начали. Стены, впрочем, были новыми, ровными, полы тоже.
Мы остановились в гулком холле – эти апартаменты были больше и превосходили мои по площади как минимум вдвое.
А после я услышала то, чего не ожидала услышать от него никогда.
‒ Раздевайся.
И это слово почему-то поразило меня, оглушило. Не может быть. Он никогда не осквернял нашу «дружбу» действиями с сексуальным подтекстом. Ни разу. Кажется, ему вообще претили близкие отношения с кем-либо, интим в целом. Может быть, я ошибалась?
И вдруг поняла, что я не хочу. Не хочу перед ним раздеваться, не хочу проходить еще через это – через странную плату за непонятную «помощь». Просто не хочу контакта через силу, чем бы и кем бы он ни был мотивирован.
‒ Давай… не будем.
Я мямлила. Он словно дал мне под дых тем изумлением, смешанным с унижением, которое я испытала. Зиг и Сулли ‒ будь они прокляты ‒ издевались надо мной, как умели, но они никогда не принуждали меня к сексу. Ни под кого не подкладывали без нужды и ради удовольствия. Просили иногда флиртовать, пудрить мозги, заводить «клиентов» в нужные помещения с помощью обещаний секса. Но не более.
‒ Повторить?
С ним невозможно было спорить. И стало опять страшно.
Совершенно не зная, что делаю и зачем, я принялась снимать одну вещь за другой. Не эротично и не романтично, трясущимися руками. Смотрела вниз, поджав губы, ‒ нет, не стеснялась себя, я давно отвыкла себя стесняться, просто не желала, чтобы меня видели голую, чтобы на меня смотрели. Сняла блузку, спустила штаны, перешагнула их. Спросила:
‒ И лифчик?
Глупый вопрос. Как попытка пациента оттянуть время, прежде чем ложиться на операционный стол.
‒ Да.
Я расстегнула застежку, бюстгальтер упал к ногам. Остались лишь плавки, про них я спрашивать не стала. Сам скажет, если будет нужно.
Охотник – здоровый мужик, выше меня минимум на голову, ‒ подошел близко. Какое-то время смотрел на мою опущенную голову, потом взял руками за плечи. Развернул на сто восемьдесят градусов. И стянул тряпку с высокого зеркала, которое я не заметила раньше.
‒ Смотри.
Я сначала не поняла. Куда смотреть, зачем? Сам он уселся в одинокое кресло, стоящее по центру комнаты. Кресло дороже, удобнее, чем мое, раза в полтора шире. И теперь смотрел мне в спину.
Меня все еще парализовывал страх.
‒ Смотри на себя, Флора, ‒ произнесли сзади.
На себя? Что я там… не видела…?
И застыла.
Потому что света хватало. И в этом свете, падающем на мою кожу, я увидела, что нет более ни единого шрама. Ни дырок от пуль – неровно заживших бугров, ни неровных каньонов-порезов, ни выпуклых гор-шрамов. Лишь тонкая полоса осталась там, где когда-то была рана на животе, – бледно-розовая ниточка. Они заживили ее в той клинике, они мазали её чем-то чудесным? И куда, черт подери, подевалось все остальное? Я стала приличной… Быть может, не настолько гладкой, какой была когда-то, но «сносной», почти новой. И опять разучилась дышать.
У меня ровная кожа. Ровная. И эта розовая полоска скоро пропадет, я почему-то была в этом уверена.
‒ Как? – спросила тихо. – Это ведь… клиника… трансплантологии. Я думала… меня пустят на органы.
«Дура». Я уже умела читать взгляд серых раскосых глаз.
‒ Это клиника экспериментальной медицины и косметологии, – послышалось глухо и показалось, что охотник устал объяснять что-либо дуре, придумывающей невесть что.
‒ Косметологии? – повторила я еще тише.
Вспомнились вазы на тумбе, дорогие ковры, картина… Там одна только палата могла стоить бешеных денег в сутки. А операции, а процедуры?
«За все заплачено», ‒ всплыли в памяти голос доктора и его взгляд поверх очков.
За все заплачено?
‒ Ты… убрал мои… шрамы?
Я не верила, что только что думала, что меня против воли принудят к сексу.
Он сидел в кресле, прикрыв глаза, он даже на меня не смотрел. Лишь аура его вопрошала без слов: «Все, теперь можешь жить и радоваться?»
Вот теперь он точно прощался: мол, я сделал все, что мог. Иди. Прощался не словами, но своим молчанием. Я же продолжала смотреть на свое отражение в зеркале. Удивленная, не способная поверить. Несколько раз провела ладонями по животу, груди, на которой больше не виднелось никаких отметин.
После развернулась к нему, полулежащему в кресле.
‒ Можно мне… одеться?
‒ Одевайся.
Он даже глаз не открыл.
И я нагнулась за штанами.