Такъ прошла еще недѣля. Что происходило въ душѣ Мирры, сказать бы никто не могъ: она была ровна, ясна духомъ, ходила по утрамъ съ Röschen гулять въ пустынный Таврическій садъ, шила по вечерамъ, тихо и неторопливо, какъ прежде, вела бесѣду съ гостями. И бесѣды все были тѣ же, старыя, немудреныя бесѣды; только имени Гордона, будто по какому-то тайному уговору, не произносилъ никто изъ насъ, да крышка фортепіано была спущена надъ клавіатурой и заперта на ключъ. Вздумалось мнѣ какъ-то сѣсть за инструментъ.
— А какъ бы отпереть? спросилъ я Мирру.
— Не надо, получилъ я въ отвѣтъ.
— Что не надо? переспросилъ я нѣсколько озадаченный.
— У меня голова болитъ, коротко промолвила она на это, а Маргарита Павловна, многозначительно поднявъ брови, уставилась на меня и замигала.
Вотъ-съ заворачиваю я однажды съ Воскресенской на Сергіевскую, гляжу — идетъ Мирра со своей Нѣмкой изъ Таврическаго. Я вылѣзъ изъ саней и пошелъ съ ними. Подходя въ ихъ дому, я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ и зазвонилъ у крыльца. Вдругъ слышу взволнованный голосъ:
— Какая страшная!…
Оборачиваюсь. Мирра стоитъ, вся блѣдная, какъ въ тотъ часъ прощанія съ Гордономъ, и неподвижными глазами глядитъ на только-что проѣхавшую карету. Изъ спущеннаго окна ея рисовался въ поворотѣ ракурсъ бархатной шляпки, выглядывавшей оттуда назадъ въ нашу сторону.
— Кто это? вскрикнулъ я.
— Не знаю, страшная, страшная… Эти глаза… Они жгутъ!
Она вбѣжала въ отворившуюся тѣмъ временемъ дверь на крыльцѣ, не скидавая шубки и шляпы прошла въ гостиную и опустилась тамъ, будто подкошенная, въ кресло.
— Что еще такое? перепуганно вскрикнула Маргарита Павловна, спѣшно выбираясь изъ-за стола, на которомъ она въ отсутствіи дочери развлекала себя гранпасьянсомъ.
Röschen поспѣшила объяснить, что она не понимаетъ, что сдѣлалось съ "Fraülein Миррочка", что онѣ подходили къ крыльцу, и въ это время проѣхала дама въ каретѣ, и даже, показалось ей, очень красивая, "eine nette Dame", и поглядѣла въ ихъ сторону, и что она, Röschen, не "видѣлъ, за что себя Миррочка такъ перепугалъ.'"
— Господи! промолвила бѣдная кузина, подошла къ дочери и потихоньку накрыла рукой ея глаза.
Мирра сама прижала эту руку своими обѣими руками и затихла. Минуты черезъ двѣ она отвела ее, встала, обняла мать и, поцѣловавъ ее въ щеку, ушла къ себѣ въ сопровожденіи Röschen, не произнеся ни слова.
— Необыкновенная! тяжело вздохнула Маргарита Павловна, когда мы остались вдвоемъ.
— Послушайте, молвилъ я, — вѣдь это все дѣйствительно необыкновенно, и вы должны были бы серьезно посовѣтоваться объ этомъ съ докторами!
Она рукой махнула:
— И не говори! Хуже разстроится! Что я изъ-за этого промаялась съ нею за-границей!… Терпѣть ихъ не можетъ!." И всѣ-то они, сколькихъ я тамъ ни видала, все одно толкуютъ: дѣвичьи, говорятъ, немощи, — съ замужствомъ пройдетъ… Только все это не даромъ! встревоженно домолвила кузина.
— Вы про что говорите?
— Да вотъ это, сейчасъ… И то, намедни, съ Леонидъ Сергѣичемъ съ бѣднымъ — Маргарита Павловна заплакала, — я и думать даже не смѣю… А только знаю, не даромъ сказала она, что не увидятся они болѣе: — смерть-то отца своего она когда еще предсказала!…
Я вздрогнулъ невольно.
— Но она, замѣтилъ я, — она спокойна… Если она его… любить, какъ же это согласить съ той мыслью, что они болѣе не увидятся никогда?
— А ты думаешь, у нея есть теперь эта мысль? Она не помнитъ, я увѣрена! Она совсѣмъ не помнитъ иногда, что говоритъ въ своихъ припадкахъ… Тогда про отца вотъ то же было… У нея какая-то будто двойная жизнь; только перепутано это у нея все такъ, что иной разъ и не поймешь, гдѣ она отъ себя, а гдѣ помимо что-то дѣйствуетъ въ ней и говоритъ. Теперь вотъ, я знаю, она каждый день думаетъ о Леонидѣ Сергѣичѣ и дни считаетъ, когда ему вернуться. Значитъ, забыла, что говорило въ ней то тогда!… А вотъ теперь опять новое! Какіе-то опять "злые глаза"! И у кого-то могутъ быть "злые глаза" на эту мою голубушку невинную! Заплакала кузина снова.
Въ эту минуту вошелъ слуга съ какой-то наскоро сложенною и незапечатанною запиской на серебряномъ подносѣ.
— Пришелъ вашъ человѣкъ, доложилъ онъ мнѣ,- говоритъ-съ, очень нужное!
Я развернулъ записку и тотчасъ же узналъ почеркъ. Она написана была карандашомъ по-французски, не подписана и заключала въ себѣ двѣ строки: