— По женской части, перечислялъ онъ, — тамъ, по правдѣ сказать, должно-быть слабо: въ "красу Черкешеновъ младыхъ" я вѣрю мало, cela doit être sale et mal peigné… И это къ его же явной выгодѣ служитъ, потому что здѣсь l'amour des femmes непремѣнно, рано или поздно, сломила бы Гордону шею, какъ мнѣ мой языкъ… А затѣмъ, вообрази же себѣ: южное небо, горы, походъ… и кахетинское вино! Еще-ли не счастіе человѣку! Только самъ-то онъ будто плохо, я замѣтилъ, вѣритъ этому счастію. Отъ избытка радости, или отъ предчувствія? примолвилъ Булдаковъ, какъ бы ожидая отъ меня отвѣта, — и, не дождавшись его, — вѣдь судьба — индѣйка, говорилъ еще Аристотъ, греческій мудрецъ…
началъ было онъ, но тутъ же, вспомнивъ слова, сложенныя на тотъ же мотивъ однимъ его однофамильцемъ, извѣстнымъ тогда во всемъ Петербургѣ повѣсою, запѣлъ:
— А я готовъ пари держать, неожиданно серьезно закончилъ онъ, пытливо глядя мнѣ въ лицо, — что и въ болѣзни твоей, и въ томъ, что Гордонъ перешелъ на Кавказъ, во всемъ этомъ главную роль играютъ божественныя плечи *** (онъ назвалъ по фамиліи Наталью Андреевну); она васъ обоихъ съ ума свела, она же и развела!…
— Она за границей должно-быть! пожалъ я на это плечами.
— Теперь, но была здѣсь! вскликнулъ Булдаковъ, — и ты предъ самой болѣзнью былъ у нея, — мнѣ говорила сестра ея, Гагина, — и она въ первые дни каждый день посылала узнавать о твоемъ положеніи… А потомъ пріѣхалъ Гордонъ, и они видѣлись, — это я опять навѣрное знаю, — и затѣмъ она вдругъ собралась и уѣхала… Уѣхала даже вся больная, эта все ея семейство говоритъ… Не знаю, что тутъ между вами тремя произошло, но что какая-то драма была, въ этомъ я ни на минуту не сомнѣваюсь!…
Я не отвѣчалъ ему. А произошло со мной то, что Петербургъ служба и все, что окружало меня, становилось для меня съ каждымъ днемъ невыносимѣе. Пользуясь законнымъ поводомъ моей болѣзни и всякихъ грозныхъ послѣдствій ея, услужливо исчисленныхъ въ свидѣтельствѣ, которое выдалъ мнѣ пріятель, полковой докторъ, я подалъ въ отставку. Но главнокомандующій нашъ, великій князь, — хоть я далеко не принадлежалъ къ числу его любимцевъ, — не захотѣлъ выпустить меня изъ полка и вмѣсто отставки велѣлъ отчислить въ безсрочный отпускъ, "въ имѣніе и за границу, до излѣченія болѣзни", сказано было въ приказѣ.
Съ первыми весенними днями я отплылъ въ чужіе края на Любекскомъ пароходѣ…
Недѣли за двѣ до отъѣзда я получилъ письмо отъ Маргариты Павловны Оссовицкой. Оно было третье счетомъ, — на два первыя я не отвѣчалъ. Это третье письмо было гораздо холоднѣе предыдущихъ: кузина почти офиціальнымъ тономъ извѣщала меня, что дочь ея Мирра нѣсколько дней назадъ сочеталась бракомъ съ Евстигнеемъ Степановичемъ, — Скобельцынъ, увы, назывался Евстигнеемъ! — что она совершенно счастлива, велитъ мнѣ кланяться и пожелать добраго пути, такъ какъ онѣ узнали, что я отпущенъ и ѣду на дняхъ за границу, а сами онѣ тоже на дняхъ отправляются на цѣлый годъ въ Симбирскую деревню.
Я отвѣчалъ на это насколько могъ любезнѣе, благодарилъ за ихъ "дорогую мнѣ всегда память", посылалъ имъ въ свою очередь всякія "сердечныя пожеланія и искреннія поздравленія", а въ концѣ письма говорилъ, что общій нашъ знакомый "Леонидъ Сергѣевичъ Гордонъ, предъ отъѣздомъ своимъ на Кавказъ, поручилъ мнѣ передать — если на то будетъ ея, Маргариты Павловны, дозволеніе, прибавилъ я отъ себя, — дочери ея, Миррѣ Петровнѣ, прилагаемую при семъ книгу, въ воспоминаніе добрыхъ вечеровъ, проведенныхъ нами прошлою зимой у нихъ, на Сергіевской."
Серафита, переплетенная, по моему распоряженію, въ изящный, малиноваго цвѣта сафьянный переплетъ, отправлена была съ письмомъ въ тотъ же день въ Москву, по извѣстному мнѣ адресу кузины.
Переписка наша съ нею на томъ и покончилась.