— Само собою: ангелы не ѣздятъ въ маскарадъ… И слава Богу! Пойдемъ назадъ со мною, — je risque la damnation!
— Пойдемъ! глухо засмѣялась она подъ маской. — А знаешь, говорила она, просунувъ руку свою подъ мою и медленно подымаясь по лѣстницѣ, при чемъ тонкія оконечности ея ножекъ, словно дразня мой жадный взглядъ, едва коснувшись ступенекъ, исчезали и выступали опять на мгновеніе, одна послѣ другой, изъ-подъ тяжелой ткани длинной ея юбки, — знаешь, что ты главная причина того, что я здѣсь? Я надѣялась видѣть тебя…
— "Главная", я согласенъ, сказалъ я: — все равно, что женское письмо; главное — предлогъ, вздоръ, первая вещь, попавшаяся подъ глаза. А вотъ небрежный posi scriptum, то, гдѣ заключается весь смыслъ и вся тайна писаннаго, — это все-таки не я?
Подъ маской слегка засмѣялись опять:
— Ты скроменъ, и за это слѣдуетъ тебѣ награда! Я не такъ выразилась: — post scriptum — это именно ты! А главное… главное — то, что я умираю отъ тоски, Засѣкинъ! вырвалось у нея съ какою-то страстною искренностью.
Опять знакомые звуки… Неужели она?… Но она далеко отсюда…
— И я тѣмъ же боленъ! молвилъ я ей въ отвѣтъ:- только поводы въ этому у насъ, надо полагать, не одинаковы, и даже совсѣмъ, должно-быть, противоположны: я тоскую отъ недостатка, — ты, нѣтъ сомнѣнія, отъ преизбытка.
— Чего преизбытка?
— Любви, разумѣется.
— Какой любви? вскликнула она какъ бы съ сердцемъ.
— Во-первыхъ, надо полагать, законной… Мужъ… и, вѣроятно, ревнивецъ…
— Мужъ! повторила маска какъ бы нѣсколько озадаченно:- У меня мужа нѣтъ… Я вдова!…
— Само собою, сказалъ я, — всѣ женщины вдовы подъ маской…
Мы вошли въ залу. Она уже замѣтно рѣдѣла. Сильные міра, усердно посѣщавшіе маскарадъ въ ту пору, успѣли исчезнуть. Гвардейскіе офицеры, въ венеціанкахъ на плечахъ и шляпахъ по формѣ, понуро вели на верхъ, ужинать, разноцвѣтныя домино, съ какими-то шишаками на головахъ. Всякіе Грузины и Черкесы изъ Собственнаго конвоя тащили, улыбаясь съ торжествомъ достойнымъ лучшей участи, повисшихъ у нихъ на рукѣ невозможныхъ барынь съ невозможными спинами, подъ невозможными сквозными косынками. Подъ портретомъ, у Царской ложи, возсѣдала аристократія маскарадныхъ завсегдателей. Кругомъ ихъ слышались звонкій визгъ, и плескъ рукъ, и картавый парижскій говоръ…
— Подальше, подальше отъ нихъ! шептала мнѣ моя маска, проходя мимо, — кто-нибудь можетъ меня узнать!…
Тѣнь сомнѣнія пробѣжала у меня въ головѣ.
— Кого же изъ этой компаніи можетъ она знать и бояться?… Или я ошибаюсь?…
Мы усѣлись въ одной изъ боковыхъ залъ.
— Я не лгу, говорила маска, — я, въ самомъ дѣлѣ, вдова: въ сердцѣ у меня могила…
— А у меня опорожненный погребъ, — nous sommes manche à manche, поспѣшилъ я отвѣтить: мнѣ нисколько не хотѣлось въ эту минуту, чтобы разговоръ нашъ принялъ сентиментальный оттѣнокъ.
Моя маска какъ бы тотчасъ же поняла это:
— А что же, заторопилась она молвить какимъ-то вдругъ какъ бы повеселѣвшимъ голосомъ, приподымая опущенную голову, — а прежнее твое куда же дѣвалось?
— Прежде всего, что ты понимаешь подъ моимъ "прежнимъ"?
— Разумѣется ее?
— Имя ея — легіонъ! лгалъ я немилосердно:- опредѣли!
— Она… Маска какъ бы колебалась одно мгновеніе, — прошлою зимой ты хотѣлъ жениться на ней. Довольно тебѣ этого опредѣленія?
И темные глаза изъ-за ихъ прорѣзокъ заискрились мгновенно какимъ-то фейрверочнымъ огнемъ…
Будто чѣмъ-то холоднымъ иострымъ кольнуло меня отъ этихъ словъ, отъ этого взгляда; я судорожно прижмурился…
— Это былъ кошмаръ! вырвалось у меня невольно.
— Кошмаръ! медленно проговорила домино, — да… Le tout était un mauvais rêve! добавила она какъ бы про себя.
Она сжалась, словно дрогнувъ, достала платокъ изъ кармана и поднесла его ко рту подъ длинною шелковою бородкой своей маски.
Отъ этого платка донесся до меня тонкій, давно знакомый запахъ ириса… Я уже не сомнѣвался: — эти изжелта-темные глаза съ ихъ фейерверочнымъ блескомъ, "божественныя плечи", какъ называлъ ихъ Булдаковъ, которыя я отгадывалъ подъ тяжелыми складками ея капюшона, — это была она, Наталья Андреевна!
Словно угаръ какой-то, кинулся мнѣ въ голову этотъ тонкій, проницающій запахъ ея. Я вдругъ почувствовалъ красоту этой женщины, а съ нею и то, что одну эту женщину въ мірѣ я могъ любить… и что я ее любилъ теперь, любилъ какимъ-то пьянымъ, одуряющимъ и уже всего меня уносившимъ чувствомъ…