— Не сбиться бы намъ, Филиппъ!… Передоваго видишь? спрашиваю я, не дождавшись отъ него отвѣта.
Онъ молчитъ опять… Хлопьемъ несетъ ему прямо въ глаза… Онъ, очевидно, не видитъ ничего и ѣдетъ наудачу впередъ, — слѣдъ дороги давно замело вѣтромъ… Я встаю въ саняхъ и вонзаю глаза мои въ даль:
— Вонъ, вонъ, влѣво… чернѣетъ! кричу я ему, — не отставай!
Но это не Матвѣевскій передовой, а большой, одинокій кустъ, нежданно выкидывающій изъ-подъ пластовъ навалившаго подъ него снѣга свои жидкіе и оледенѣлые прутья… Передовой исчезъ… Филиппъ принимается кликать его… Но его хриплый голосъ пропадаетъ въ визгѣ разсвирѣпѣвшей метели.
— И николи-жъ тутъ, ажъ до самаго Веребья, бормочетъ Филиппъ; — ни единаго куста не бувало.
— Гдѣ тутъ, знаешь-ли ты, гдѣ мы? вскрикнулъ я съ новою тревогой"
Онъ снова не отвѣтилъ, и снова захрустѣли полозья по снѣговой невѣдомой равнинѣ… И опять закрываю я глаза, и надрываетъ маѣ опять сердце жалобный визгъ и вой безпощаднаго, ледянаго вѣтра.
— Тпру! слышу вдругъ испуганный голосъ моего возницы, и самъ онъ весь наваливается спиною на меня, сдерживая разбѣжавшихся лошадей.
— Что тамъ еще?
— Попримайте кони! передалъ онъ мнѣ возжи и, выпроставъ ноги изъ передка, побѣжалъ впередъ.
— Круча! донесъ онъ возвращаясь, — іихать не можно.
— Какъ круча! Я зналъ, на всемъ пути до Матвѣева не было ни одной балки, ни одного спуска.
— Або я знаю! дернулъ плечомъ мой Филиппъ. — Бисъ путае! сиплымъ шопотомъ домолвилъ онъ.
Я вздрогнулъ съ головы до ногъ. Та же мысль проносилась у меня въ головѣ…
Мы плутали всю ночь — и на зарѣ очутились въ виду какого-то шинка, одиноко стоявшаго посередь какой-то неизвѣстно намъ куда и откуда ведущей дороги. Мы доплелись до него. Въ этомъ шинкѣ пришлось мнѣ часа три отпаивать водкой и оттирать снѣгомъ полузамерзшаго моего кучера. Оказывалось, что мы съ нимъ заѣхали Богъ знаетъ въ какую сторону и что отъ этого мѣста до Матвѣева оставались все тѣ же двадцать пять верстъ, которыя отдѣляли его отъ Доброволья.
Погода между тѣмъ стихла, и я снова отправился въ путь. На полдорогѣ попался ѣхавшій намъ на встрѣчу вчерашній посланецъ Натальи Андреевны. Онъ пріѣхалъ въ Матвѣево еще далеко за полночь и, въ оправданіе свое, увѣрялъ, что все время ѣхалъ впереди насъ, прямо по шляху, оглядывался и видѣлъ, какъ мы слѣдовали за нимъ, и вдругъ будто бы мы исчезли, какъ бы "унесенные вѣтрами", что ему "ажно страшно стало", и онъ, боясь сбиться съ дороги отыскивая насъ, счелъ за лучшее ѣхать прямо домой и доложить барынѣ, которая очень испугалась и разослала тутъ же ночью людей на лошадяхъ во всѣ стороны отыскивать меня.
Я нашелъ ее въ большой тревогѣ и изъ-за меня, и вслѣдствіе другаго обстоятельства, о которомъ поспѣшила она сообщить мнѣ, какъ только остались мы съ нею вдвоемъ въ новомъ, избранномъ ею на сей разъ углу ея огромнаго Матвѣевскаго дома.
— У меня домовые завелись! говорила Наталья Андреевна, — и душевное смятеніе слышалось сквозь смѣхъ, которымъ считала она нужнымъ сопровождать свои слова:- Вообрази, вчера я едва успѣла разобраться съ дороги и усѣсться въ моей прошлогодней гостиной, — я вся прозябла и грѣлась въ ожиданіи заказанной ванны у только-что зажженнаго камина, — горничная моя, черезъ комнату, раскладывала бѣлье мое въ шкафахъ… Я сидѣла противъ самаго зеркала, что на каминѣ… Подымаю какъ-то глаза… И вдругъ… И вдругъ вижу, оттуда, изъ зеркала, смотрю не я, а глядятъ два глаза, — я только глаза различала, потому что остальное все сливалось въ одинъ какой-то неуловимый контуръ, — глядятъ прямо мнѣ въ глаза эти два глаза. Я ничего не поняла въ первую минуту: мнѣ показалось, что отъ усталости у меня двоится подъ вѣками… Я храбро подняла голову еще разъ… Они все тутъ же были, въ зеркалѣ, и глядѣли на меня, блѣдные, печальные и свѣтящіеся… и все ближе и ближе какъ бы выступали оттуда, будто хотѣли они сжечь меня своимъ невиданнымъ свѣтомъ… Тутъ я не выдержала, крикнула, позвала людей и немедленно велѣла все переносить сюда… И я узнала ихъ, эти глаза… И чуть не умерла отъ страха…
— Вы узнали? черезъ силу проговорилъ я только.
— Да, это была та, ты знаешь, которая тогда въ Петербургѣ съ ума свела васъ съ нимъ (Наталья Андреевна никогда не называла Гордона).
— Она?… Все она! прошепталъ я.