И какъ хорошо было у нихъ дома, на Сергіевской, въ большомъ деревянномъ домѣ, въ которомъ устроились они: на всемъ просторѣ деревенскихъ привычекъ! Свѣтло, уютно, широко, по поламъ бѣгутъ ковровыя дорожки, розаны на окнахъ и клѣтки съ канарейками, старинная штофная мебель чинно разставлена у стѣнъ… Придешь, бывало, вечеромъ:- въ обширной столовой за огромнымъ самоваромъ сидитъ желтозубая и полинялая Нѣмка Röschen, экономка Маргариты Павловны, а сама она, бочкомъ въ столу, быстро вяжетъ на длинныхъ спицахъ какой-то нескончаемый шарфъ, и въ то же время читаетъ черезъ плечо вслухъ французскій романъ, выпуская изъ него "негодящія страницы", какъ выражалась она. Мирра, на другомъ концѣ, опершись обоими локтями на столъ и уткнувъ въ ладони свою милую головку, — это была ея любимая поза, — слушаетъ безмолвно и недвижно… "Садитесь и молчите!" говоритъ она входящему, не подымая глазъ, — и ты садишься и слушаешь, — а хозяйка продолжаетъ читать, пока Röschen не зашипитъ вдругъ обиженнымъ и хриплымъ голосомъ: "ви верно желайтъ, штобъ шай совземъ простудился?" Мирра улыбнется, Маргарита Павловна, не дочитавъ страницы, поспѣшно захлопнетъ книгу и, словно вырвавшись на волю, затрещитъ звончѣе всѣхъ своихъ канареекъ о всякихъ городскихъ и придворныхъ новостяхъ, ближайшимъ источникомъ которыхъ служила ей одна старая фрейлина изъ Таврическаго дворца, сверстница и пріятельница ея. Заѣдутъ двѣ, три дамы, кое-кто изъ товарищей-кавалергардовъ, которыхъ я познакомилъ съ Оссовицкими, — всѣхъ чаще Гордонъ, — и такъ же часто, какъ я, то-есть почти каждый день, молодой и молчаливый малый, звали его Скобельцынымъ, сосѣдъ ихъ по Симбирску, проводившій также зиму въ Петербургѣ и "съ самаго дѣтства влюбленный безнадежно въ Мирру", шепнула мнѣ однажды замѣтно покровительствовавшая ему Маргарита Павловна; Мирра за то съ нимъ почти никогда не говорила… Соберется такимъ образомъ человѣкъ восемь, девять, весело зазвучатъ молодые голоса, Мирра оживится, заалѣетъ… Гордонъ сядетъ къ фортепіано… Онъ былъ изъ тѣхъ прирожденныхъ, не умѣющихъ ноты прочесть, музыкантовъ, какихъ такъ много на Руси, игралъ со слуха и съ перваго раза все, что ни услышитъ, и имѣлъ при этомъ какой-то необыкновенно мягкій, убаюкивавшій туше. Заиграется онъ, бывало, а Мирра вдругъ, оборвавъ на половинѣ разговоръ съ тѣмъ или другимъ, быстро подойдетъ къ инструменту, обопретъ голову на руки и слушаетъ, уставившись на игравшаго своимъ вдумчивымъ и неотступнымъ взглядомъ. Что говорилъ онъ въ тѣ минуты, о чемъ думала она,
Не знаю, но и теперь, какъ живые, свѣтятся предо мною эти странные, фатидическіе глаза…
Вся эта, какъ выражаются теперь, "обстановка", эта "деревня посередь самого Петербурга", какъ говорилъ я себѣ тогда, нравилась мнѣ сначала лишь какъ контрастъ тому водовороту придворной и свѣтской жизни, въ который погруженъ я былъ до тѣхъ поръ по самое горло. Слушая невинное сплетничанье и полные безконечной любви разсказы румяной "кузины" о дочери, покоясь взглядомъ на чистомъ, строгомъ обликѣ Мирры, я отдыхалъ отъ всѣхъ тѣхъ честолюбивыхъ и тщеславныхъ помышленій и разсчетовъ, которыми полна была моя голова, какъ полны были ими тогда, гораздо еще болѣе чѣмъ нынѣ, головы молодыхъ людей моего положенія. Инымъ, уже чуждымъ мнѣ, еще милымъ по старой памяти, но уже пережитыхъ мною и смѣшнымъ, казалось мнѣ тогда, вѣяло въ этомъ деревянномъ домѣ съ его канарейками и ковровыми дорожками… Мы всѣ въ ту пору нѣсколько печоринствовали, и Лермонтовъ, скажу мимоходомъ, былъ прежде всего представитель тогдашняго поколѣнія гвардейской молодежи… Но разочарованность, или, вѣрнѣй, безочарованность моя — мнѣ шелъ двадцать восьмой годъ, а "историческаго", то-есть "преходящаго" чувства, какъ обозначалъ любовь покойный Константинъ Аксаковъ, я еще не испытывалъ, — начала мало-по-малу уступать чему-то другому, что я на первыхъ порахъ самъ разобрать въ себѣ не могъ… Прежде всего стало мнѣ вдругъ досадно на Мирру за то, что она меня неизмѣнно называла "дядей". — "Потому что ея кубышкѣ-матери вздумалось представить меня ей въ этомъ званіи, разсуждалъ я, такъ вѣдь это же не резонъ! И родства въ сущности между ею и мною нѣтъ никакого, и еслибы вздумалось мнѣ сдѣлать глупость, я бы могъ…" И, наткнувшись разъ на такую мысль, эта глупость съ каждымъ днемъ уже все чаще лѣзла мнѣ въ голову, — и съ каждымъ днемъ все больнѣе становилось для меня сознаніе, что это была, дѣйствительно, глупость! Для Мирры я рѣшительно былъ ничѣмъ инымъ какъ дядей, я и чувствовалъ, что былъ имъ для нея безповоротно! А самого меня влекла въ ней какая-то неодолимая сила. Я… Но распространяться о моихъ чувствахъ считаю безполезнымъ; скажу коротко, что поступилъ я вторымъ нумеромъ, послѣ господина Скобельцына, въ число безнадежныхъ обожателей Мирры. И, какъ всѣ безнадежные, упорствовалъ, не отступалъ, и, упрятывая, насколько хватало силъ, несчастную страсть мою "въ глубь сердца", сидѣлъ чуть не съ утра на Сергіевской, растравляя все сильнѣй мою рану и находя въ этомъ какую-то ѣдкую сладость…