И вотъ въ это самое время произошелъ у насъ разговоръ съ Гордономъ по поводу письма Натальи Андреевны… Я понялъ все: онъ радъ былъ, что мужъ увозитъ ее въ Римъ, что она не будетъ сюда, что онъ свободенъ… Онъ любилъ Мирру!…
За нѣсколько дней предъ этимъ мы возвращались съ нимъ ночью пѣшкомъ отъ Оссовицкихъ. Шли и молчали…
— А знаешь, вдругъ заговорилъ онъ, — что эта твоя племянница…
— Какая племянница! перебилъ я его досадливо: терпѣть я не могъ эти родственныя клички.
Онъ засмѣялся.
— Ну, какъ не племянница!.. Да все равно, — Мирра Петровна…
— Что Мирра Петровна?
Онъ примолкъ опять, какъ бы собираясь съ мыслями…
— Она, словно самому себѣ проговорилъ онъ затѣмъ, — она какая-то неуловимая и неосязаемая… какъ сонъ… А кого увлечетъ она, увлечетъ до смерти!…
Я именно то же самое думалъ въ ту минуту. Но мнѣ стало досадно, что это думаетъ и говоритъ о ней другой.
— Она просто дѣвушка съ плохимъ здоровьемъ, сказалъ я громко, — нервна, и притомъ балована съ дѣтства…
— Нѣтъ, закачалъ головою Гордонъ, — она не отъ міра сего!… Читалъ ты Серафиту Бальзака?
— Нѣтъ, не читалъ…
— Ну, вотъ тамъ… Я тебѣ пришлю книгу, она у меня есть! заключилъ онъ, какъ-то обрывая вдругъ, и мы разошлись по своимъ квартирамъ.
И я тогда, въ ту же минуту, не догадался! Но я былъ такъ увѣренъ въ любви его къ той… И онъ не догадался, какъ видно: онъ бы такъ прямо не выдалъ себя мнѣ въ противномъ случаѣ! говорилъ я себѣ съ надрывающею тоской…
Я вспомнилъ еще:
Съ мѣсяцъ тому назадъ, Гордонъ просилъ меня велѣть вставить разбитое имъ какъ-то стекло на миніатюрномъ портретѣ Натальи Андреевны, который онъ носилъ съ первыхъ дней ихъ связи на груди, въ золотомъ медальонѣ, привѣшенномъ къ цѣпочкѣ креста. Надо было поручить это какому-нибудь темному ювелиру, который никакъ не могъ бы знать, кто изображенъ на портретѣ. Порученіе это я исполнилъ въ тотъ же день, но Гордона дома не было, когда я привезъ медальонъ обратно; я положилъ его въ себѣ въ столъ и забылъ о немъ. И вотъ уже цѣлый мѣсяцъ лежитъ онъ у меня въ столѣ, а онъ о немъ и не спрашиваетъ…
— Леонидъ, сказалъ я, выдвигая ящикъ, — а стекло давно вставлено.
Онъ остановился посреди комнаты и уставился на меня, какъ бы не понимая, о чемъ я говорю.
— Ахъ, да! воскликнулъ онъ наконецъ и слегка покраснѣлъ, — взялъ медальонъ и, не кинувъ даже взгляда на него, поспѣшно сунулъ его въ карманъ рейтузъ.
— Бѣдная Наталья Андреевна, сказалъ я нарочно, — а какъ она тебя любитъ!
Онъ — ни слова! Прошелся еще раза два по комнатѣ, толкнулся въ двери и ушелъ въ себѣ.
Сомнѣнья для меня не оставалось. Точно ножомъ рѣзало меня по сердцу…
А Мирра, — Мирра что же? допрашивалъ я себя.
Тысячи мелочей, пропущенныхъ мною доселѣ безъ вниманія, воскресали въ моей памяти.
Во-первыхъ, ея туманные глаза, какъ будто потемнѣли за послѣднее время, — да, синѣе, глубже стали, — я это замѣтилъ недавно и пораженъ былъ этимъ, помню; въ ихъ зрачкахъ теперь переливались какія-то горячія струйки, что-то разумѣющее и счастливое будто сказывалось въ нихъ иной разъ… И улыбка стала иная, — не та, прежняя ея, словно отрѣшенная отъ всякой внутренней радости улыбка, которую тотъ же Гордонъ опредѣлилъ ей однажды, шутя, стариннымъ французскимъ выраженіемъ: rien ne m'est plue, plue ne m'est rien! "He скажу никому, что у меня на душѣ", казалось, говорила эта теперь чуть не лукавая улыбка. И съ этимъ словно воскресшимъ въ жизни взглядомъ, съ этими по-нову улыбавшимися устами, она уже глядѣла на Гордона, не подходила, какъ прежде, слушать его игру, опираясь обоими локтями на доску фортепіано и неотступно воззрясь ему въ лицо, когда онъ садился за инструментъ. Она теперь уходила подальше отъ него, въ темный уголъ залы, и, закрывъ глаза своею блѣдною рукой или уткнувшись въ кипсекъ, слушала его, недвижная какъ мраморъ… И рѣже она теперь говорила съ Гордономъ, но, когда это случалось, что-то неуловимое, смятенное и разнѣженное звучало въ ея голосѣ, что-то, что сама она словно старалась — и не могла — побороть…