В тетрадке были рядки закорючек, над которыми в свое время пыхтят все первоклассники. Карташову закорючки понравились, ему бы сейчас так не нарисовать.
— Что ты, собака, — попыталась вступиться за Олю бабушка. — Ребенок не разделся еще.
— Заткнись, старая вешалка!
Карташов, как взрослый человек, понимал: не надо соваться не в свое дело, но и равнодушно слышать Олин визжащий плач он не мог. Может, правда не поняла чего девчонка, устала, вечор опять до полночи глумились.
Оля вырывалась, но мать держала цепко, и всюду девочку настигал черный, вероятно, оставшийся от одного из пап ремень.
Карташова в детстве отец порол почем зря, но несмотря на это, Карташов не считал, что битье прибавляет детям ума.
— Хватит, хватит. Хорош, Клавдия. — Он подставил руку под ремень.
— А-а! — радостно взвизгнула Клавка и огрела его ремнем по щеке. Карташов вздрогнул, но при Оле ударить ее не смог.
Перехватив Клавкину руку, он вырвал ремень. Клавка, как кошка, кинулась на него, плевала в лицо, пиналась. Карташов, краем глаза увидев, как трясется в рыданиях, обнимая бабушку, Оля, заломил Клавке руки к лопаткам, затолкал ее в уборную и запер там. Хотел он дать ей хорошую плюху, чтоб не издевалась над ребенком, да пожалел ее.
14
Вечером этого же дня, помывшись в бане, он пил у себя на кухне чай. Кошка лежала на коленях. Когда он пришел домой, она, соскучившаяся по нему за эти дни, долго терлась у его ног.
Отпуск кончался. Осталась неделя. И как всегда отпуск — одно только пьянство. У Клавки просадил оставшиеся отпускные: поил всех ее гостей-пьянчуг, а сегодня подал ей последнюю пятерку. Жалко Олюшку, влетит ей за его заступничество.
Придется или раньше из отпуска выходить, или на халтуру идти. На Товарный двор, а то в тот же порт. Или загнать чего-нибудь на барахолке.
В окно легонько постучали. Карташов отдернул занавеску.
— Это я, я, Миша, — говорила за окном Галя. — В дверь стучусь, не слышишь, а вижу, что дома. Дай, Миша, на ночь твоей кошки, крыса вторую ночь за обоями скребется, спасу нет.
Карташов взял за шиворот дремавшую Буфку и подал в окно.
— Муська-то где у вас?
— Задавили. Весной еще. Машин-то теперь, носятся как бешеные.
— Чего же ты мне раньше не сказала? Эта притвора, — Карташов погладил по голове норовившую спрыгнуть с рук Гали и удрать кошку, — пятерых нынче принесла. Трех-то я кое-как пристроил, распихал по знакомым…
— Миша, — сказала Галя, которой, видимо, не терпелось сказать это, — на днях женщина тебя какая-то спрашивала. Я как раз белье развешивала. Она и спрашивает: живет в вашем доме Миша? А фамилии не знает. У нас двое, я говорю, один Миша — художник. Она говорит — какой художник, работяга он, в земле колупается.
— Утюг-то как? Ничего? — уходя от разговора и ничем не удовлетворив любопытство Гали, спросил Карташов.
— Хорошо, хорошо, спасибо, Миша.
Еще днем, уходя от Клавки, он хотел зайти к ней. Можно бы, конечно, сделать наглую рожу и закатиться, но после скандала, после Клавки…
Выходит, не одно пьянство, было и хорошее в отпуске. Да чего уж хорошего, ходил к ней, как кобель, только для себя, а о ней не подумал. А она ведь тоже человек, а не машина для… С чего он взял, что она такая, как все, то есть, как он сам в первую очередь?
В тот вечер она что-то кричала. Надо было вернуться, поговорить по-хорошему. Да какие уж тут разговоры, когда так нализался.
Днем он не зашел. А сейчас идти поздно, ночь уж на дворе. «Ну так что, хоть мимо дома пройти», — подумал Карташов и усмехнулся. Он, тридцатилетний путаник, который развелся с женой, пил и шатался где попало, сейчас был совсем как мальчик, которому и мимо дома Лизы пройти в радость.
В ее окне горел свет. Карташов походил под окном, хотел заглянуть, но окно было высоко: полезешь — услышит. Он закурил, прошелся по проспекту до «Золотого якоря» — магазина через два дома от Лизы.
Он любил этот укромный, в центре города, с лепными гирляндами по потолку магазинчик. В послевоенные голодные годы, когда и за хлебом приходилось выстаивать очереди, упросил он мать, и она купила ему здесь сто граммов фруктового сахара.
Карташов зашел в магазин. В кондитерском отделе и прилавок был еще тот, прежний, с лучистой дыркой в гнутом стекле витрины. Улыбнувшись, Карташов выгреб последнюю мелочь из кармана — 28 копеек. Как раз на двести граммов фруктового сахара, словно знал он, что зайдет сюда.
Он поднялся в знакомый, в котором не был столько дней, коридор, крадучись, подошел к ее двери, едва прикасаясь ухом к холстине обивки, прислушался. Сначала в ушах была шумящая тишина, затем сквозь нее просочились звуки, сливаясь в приглушенную, словно у него в голове звучащую мелодию: