Смена, одевшись и вооружившись, построилась в шеренгу на середине караулки. Топорков осмотрел всех, посмотрел на часы.
— Маркаускас, — поправляя автомат, сказал Топорков и одновременно указал Тимошину, чтоб он поправил загнувшуюся петлицу. — Курево есть?
— Никак нет. Что я, богач какой, товарищ сержант? — преданно глядя на Топоркова, говорил Маркаускас, — до получки три дня, денег ни у кого нет.
— Врешь.
— Что вы, как можно, — изображая оскорбленные чувства, обиженно сказал Маркаускас.
— А перед разводом курил, у кого брал? Говори скорей. Ну, ну, ну? — не давал сообразить Топорков.
— У…у…у, — застигнутый врасплох, Маркаускас не может припомнить хоть какую-нибудь фамилию.
Топорков протянул руку раскрытой ладонью вверх.
— Веселей!
— Товарищ сержант! Ну, товарищ сержант, — склоняя голову, жалостливо канючил Маркаускас.
— Не ной! — Топорков требовательно тряхнул рукой. — Заметил раз, что куришь на посту, все время отбирать буду.
— Ломайся дольше, — вступил я. — Сам любишь, чтоб тебя вовремя меняли. Говорят — давай, так без разговоров. Люди на постах стоят ждут.
Маркаускас, зло посмотрев на меня, подал Топоркову початую пачку сигарет. Я мигнул Топоркову, и Юра понимающе кивнул головой.
Сырость и непроглядный мрак окружили нас, лишь только мы отошли от порога караулки. Зарядили автоматы. Раскачивающиеся фонари на ограждении выхватывают из мрака пруд с тонкими зеленовато-бледными ивами на берегу, глинистую дорогу, траву, тропу нарядов, по которой идет смена. Все это видно лишь на мгновение и тут же погружается во мрак. Только ветер повизгивает в проводах да хлюпает грязь под ногами.
Оглянувшись, можно увидеть громаду казармы. Днем казарма — скромное двухэтажное здание, но ночью среди окружающих ее построек, на фоне черного неба она кажется громадой. В казарме приветливо светятся окна. Внезапно свет в окнах гаснет. Роте дан отбой. Все в койки! Уже десять часов.
Сейчас полновластный хозяин в казарме — старшина. Как только усек кого, кто еще не в кровати, в распоряжение дежурного по роте! А тот найдет работу. То-то дневальные довольны. Не им чистить и мыть осклизлый желоб в умывальнике или лестницу с коридором.
Мне это не грозит, «старика» не пошлют работать после отбоя, можно тайком от старшины уединиться в столовой или запрятаться на лестницу, ведущую на чердак, и до глубокой ночи читать книгу или писать в свою тетрадь, появившуюся у меня на втором году, когда я решил вести дневник.
Юность моя была такая же, как, вероятно, у многих моих сверстников. Наперекор родителям я научился курить, со скандалом отстоял право курить в открытую, начал выпивать, ходить на танцы и думал, что вся жизнь в этом. В армию шел неохотно: страшновато было покидать привычный, обжитой круг друзей, родителей, которые, теперь можно было в этом признаться себе, любили меня. Но именно в армии я впервые задумался о себе. Здесь стали возникать вопросы, на которые ответить за гулянкой просто не было времени. То, что вчера казалось привычным, веселым и забавным, сегодня тревожило душу. Только как-то наплывами. Один день я хожу задумчив, сужу других и себя, думы одолевают меня, а на другой день все это ослабевает, и я живу как обычно.
Может, правы ученые, утверждая, что природа мудро устроила человека, и если бы отрицательные эмоции не ослабевали, жизнь человека превратилась бы в пытку?
Вот и пост, на который я заступаю. Вместе с Топорковым мы поднялись на вышку. Деловито происходит сдача и прием поста. За ушедшим караульным захлопнулся люк.
Я — часовой. А было время, ходил я в караул начальником, а Колька Тучин моим помощником. Иногда он даже злился, почему его начальником не ставят, а я посмеивался: какая, Колюха, разница.
Чтобы четыре часа прошли скорее, я создал себе некоторые удобства. Я расстегнул и снял ремень с подсумком, положил его на подоконник рядом с телефоном, снял с плеча автомат и примостил его рядом с ремнем. Оставшись в свободном легком бушлате, расстегнув ворот гимнастерки, чувствуя себя ничем не стесненным, я похаживал по вышке. Два шага вперед, два назад, два наискосок.
Поскрипывала вышка, поскрипывала дверь внизу, раскачивались гирлянды фонарей, и широкая полоса света смещалась вправо-влево над забором. От ветра временами испуганно подрагивали стекла.