Наступило мгновение затишья. Дождь прекратился. И тут же, словно преодолев что-то, все взревело с еще большей силой. Неожиданно стало темно, везде погас свет, и в этот же миг в правом секторе раздался ужасающий, визжащий скрежет и треск, что-то тяжело рухнуло, и тут же, еще не смолк треск, по земле запрыгал, заскакал, разбрасывая дуги белых искр, голубой мертвенный пламень. «Молния?» — подумал я с захолонувшим сердцем, а пламень метался, как живое существо, и всякий раз вспыхивал в новом месте, не там, где я только что видел его и ожидал увидеть снова.
— Караул! Караул! — Я с остервенением крутил ручку телефона. — Свет погас, ни черта не видно!
Я слышал много голосов. Значит, Топорков соединил на коммутаторе все посты сразу.
— Слышу, слышу, — отвечал всем Топорков. — Смотрите внимательней. Выбегаем на оцепление.
Пламень в секторе погас, не вспыхнул больше. Хотелось увидеть его еще раз, теперь уже было не страшно, а любопытно.
В темноте послышались голоса бегущих, топот сапог. Виден был только прыгающий короткий пучок света из фонарика.
— Не отставать! — раздался голос Топоркова.
Ветер утих. Пошел нудный заурядный дождь.
— Юра, — крикнул я подбежавшему Топоркову, — света-то чего нет? Замыкание?
— Столб на углу свалило, провода оборвало.
Топорков посветил фонариком на вышку, я помахал рукой силуэтам, стоявшим за Топорковым.
— Ну все, — торопливо сказал Юра, убирая фонарик. — Некогда. Стой. У тебя Пикумс остается. Вперед! — и они побежали дальше.
Дождь шел и шел. На пол упрямо падали капли, и я стоял на одном месте, где посуше: сапоги у меня худые, на правом подметка отстала. Подменных сапог не было, а новых старшина не выдавал, хотя уже срок подошел, хранил для демобилизации. Притворяется старшина, все жмется. Сапоги-то разносить надо, как в новых поедешь?
Я продрог. Расстегнув бушлат, я запахнул полу на полу и, туго-натуго перепоясавшись ремнем, поднял воротник, отогнул полы пилотки и натянул ее на уши. Скоро смена. Я все чаще посматривал на поворот, откуда должна показаться она. Время давно уже вышло. Ругаясь и пиная прохудившимся сапогом стенку перед собой, я представлял, как напущусь на Топоркова, на того, кто придет сменять меня. От раздражения становится будто теплее, но, успокаиваясь, дрогнешь еще сильнее. Хочется курить, сосет в животе, как и обычно бессонной ночью. У меня были две сигареты, но одну я отдал Кольке, а вторая, как я ее ни растягивал, кончилась.
«А кем менять-то? Все же в оцеплении стоят!» — подумал я и рассердился на себя, что эта простая мысль не пришла сразу.
Томительно тянутся минуты. Ни думать, ни вспоминать нет сил, лишь изредка в усталом мозгу шевельнется какое-то слово, выплывет уголок какого-то воспоминания, и опять усталость, холод, тупое, тяжелое ожидание смены.
Наплывает тягучая дремота. Я тру глаза, кручу головой, размахиваю руками, приседаю, проделываю ружейные приемы с автоматом, подпрыгиваю, но только остановлюсь, и видимая часть забора плывет перед глазами, колени подкашиваются, словно кто-то, озоруя, подкрался сзади и ребром ладони мягко ударил по поджилкам.
Слабо звякнул телефон. Я, очнувшись, по все еще в полудреме, посмотрел на него. Показалось? Нет, звонок растрещался, настаивает.
— Да, — тряхнув головой, сказал я в трубку и зевнул, — часовой второго поста, ря…