— Я тоже постою, товарищ сержант, — своим скрипучим голосом сказал Маркаускас.
— А ты, Тимошин? — оживившимся голосом спросил Топорков, очевидно, уже из одного интереса.
Тимошину от Кольки доставалось как никому. Невзлюбил он его почему-то и донимал нарядами безбожно. Тимошин, парень гордый, не жаловался, не спорил, только однажды я видел, что он заплакал.
— Стоять буду, — огрызнулся Тимошин и положил трубку.
Нехорошо злорадствовать, но я поневоле вспомнил, как на проверках мои нерадивые солдаты тянулись, старались сделать все как можно лучше, а Колькины, вымуштрованные и послушные, все делали нехотя.
— Так что, Тучин? — спросил значительно Топорков.
— Сменяй, говорю! — прошипел Тучин и бросил трубку.
На исходе пятый час утра. Я уже седьмой час на ногах. Рассветает. Сектор виден весь; белея сломом, лежит поваленный столб.
Из низины наползает туман. Свежо пахнет холодной влагой.
Я вжался спиной в угол, так теплей. Только пошевелишься, утренний холод пробирается в рукава, за воротник.
Ноги устали.
Звякнул телефон.
— Как стоится? — ободряюще спрашивает Топорков.
«Худо», — чуть не простонал я, но подумал — вдруг Юра не разъединил телефоны и Маркаускас с Тимошиным слушают меня. Каждый, наверное, думает, что он устал больше всех и больше всех страдает и терпит.
— Ничего, Юра, — бодрясь, ответил я. — Покурить бы.
От холода и голода курить хочется нестерпимо.
— Нет ни у кого.
— Постреляй, Юра. — Топорков уже приносил мне сигарету из той пачки, что отобрал у Маркаускаса. Пачку он разделил по справедливости на всех.
— Ладно, поспрашиваю, в казарму схожу, — обещает Топорков, — видать-то как сейчас?
— Сносно. Тумана много, но светать начнет, так повидней будет.
— Посылай тогда Пикумса в караулку. И вы своих тоже, Маркаускас с Тимошиным. Буду смену вам готовить. Часок-другой поспят, поотогреются да и на пост. Днем-то полегче будет. Как-нибудь отмучаемся, а?
— Отмучаемся, отмучаемся. Курить-то неси.
— Посылай Пикумса.
— Пикумс, — раздвинув рамы, крикнул я.
Пикумс подошел к вышке, нахмурил брови и сделал строгое, важное лицо, какое он делает при разговорах со «стариками». Этим он предохраняет себя от розыгрышей и дурацких шуток.
— Иди в караулку отдыхать, да на смену скоро пойдешь, — смеясь, сказал я.
— Врешь ты, наверно, — не верит Пикумс. Он, поди, и подошел ко мне, думая, что я со скуки скажу ему какую-нибудь глупость. Я засмеялся над недоверчивостью Пикумса. Видно, что Пикумс продрог ужасно и готов верить мне, но на всякий случай подстраховывается.
— Иди, иди, — стараясь говорить как можно искренней, сказал я, — не вру, честное слово.
Только маленькая фигурка Пикумса скрылась за поворотом, как почти сразу же оттуда выбежал Топорков. Юра подбежал к вышке, придерживая приклад автомата, прыгающий на боку, и, запыхавшись, поднялся наверх.
— Губы-то синие. Озяб? Маркаускас стоит еле жив, автомат, как ребятенка, держит. Дверь-то видел, сорвало?
— Где?
Топорков мотнул головой за вышку и сунул руку в карман. Я перегнулся за подоконник. Входная дверь лежит на траве возле вышки.
— Сильно!
— Еще что, — засовывая руку глубже в карман, хвастливо сказал Топорков. — Каштан у плаца наполовину переломило, толщина такая. У дома через дорогу железо на крыше на полдома закатало, весь чердак видать. А забор в правом секторе первого поста… Да что ты, черт! — роясь глубоко в кармане, серчал Топорков, — за подкладку, что ль, завалился? — Затрещала материя.
Я, облизывая губы, держал наготове спичечный коробок.
— Еле нашел в казарме. Дневальный дал, — сказал Топорков, с трудом выуживая из-за подкладки бушлата окурок в полсигареты. — Маркаускасу еще давал. — Я скорчил недовольную гримасу. — Еще и третьему посту надо, и он просил. Одна на всех.
— Салаги и не покурят — не помрут.
После первой затяжки приятно заломило в челюстях, легким кругом пошла голова и, жадно задерживая дым в груди, я подумал: «Курить-то и салаги хотят».
— Колька где?
— Дрыхнет, — заиграв глазами, сказал Топорков. — Пришел, автомат кинул в пирамиду и на кровать. В сапогах. Хотел я его с койки шарнуть да так напинать…