— Ротный-то был? — Я, спохватившись, притушил сигарету.
— Заходил, — недовольный, что я прервал его, хмуро ответил Топорков. — Я ему доложил, все чин-чинарем. Посмотрел он караулку, в спальню зашел, а лампочки-то там нет, плоховато видать. «Кто это?» — «Тучин». — «Он же на посту должен стоять». Я ему все рассказал. «Старослужащий, мать-перемать, — ругается капитан, — дряннее первогодка». А сам все зырит по койкам. «А где еще? Еще один старослужащий должен быть. Крутов-то где?» Я сказал, «Да они же друзья. А друзья всюду вместе. Не ожидал я от Крутова. Подвел он друга». — «Подвел». Ну, капитан, — сказал разговорившийся Топорков, — и тут съехидничает.
— Ладно, Юра. На, неси на третий пост, — заминая разговор, сказал я и подал окурок.
Топорков сошел с поста и уже на земле окликнул меня.
— Что, Юра? — высунувшись из окна, спросил я.
— Ротный еще сказал, почему Крутов в казарме не на своей койке спит. Опять дисциплину нарушает. Хотел, говорит, еще на разводе сказать, да не стал настроение портить.
— Хорошо, — засмеялся я, — из караула сменимся, перееду на новое место.
Вот мы и сменились из караула. Мы идем в казарму усталые, и вид у нас далеко не тот, какой был на разводе. Тучин не разговаривает со мной, встал в последнюю шеренгу.
Навстречу нам идет ротный.
— Караул, смирно, равнение на-право! — командует Топорков.
Прижав левые руки, повернув головы направо, мы с силой бьем подошвами сапог, разбрызгивая мелкие лужицы на дороге. Я, высоко поднимая ногу, прохожу мимо ротного, радуясь, что кончен еще один караул, что ротный приветливо улыбается нам.
НАКОНЕЧНИК СТРЕЛЫ
Только что принесли градусники. Я сунул себе под мышку стеклянную сосульку и вздохнул. Потом принесут таблетки, потом придут санитарки с тазом, умоют меня, потом завтрак, потом обход, потом массаж, потом всадят зараз пять уколов, от которых деревенеют ноги, потом придет мать, посидит, перевернет меня набок, протрет пролежни нашатырным спиртом, всплакнет, посгибает мне ноги а дополнение к массажу, потом обед, потом опять уколы, потом вечер, потом бесконечная ночь — и это все тянется и длится уже три месяца, и один бог, да нет, пожалуй, и он не знает, знает разве лечащий меня хирург, когда все это кончится. Люди поступают в палату — чаще не своим ходом — выздоравливают, уходят, а я все лежу и лежу на спине и лишь в воспоминаниях могу представить, что и я когда-то мог сидеть, стоять, ходить, как и все здоровые люди. Много бы я дал, чтоб сесть, посидеть хотя бы пять минут, освободить тело от вынужденного мучительного покоя.
Перелом позвоночника и многочисленные ушибы головы.
— Тяжелый случай, — сказал хирург. Все ясно. Дай бог, если с костылями ходить буду, да и на коляске по комнате разъезжать — тоже выход, чем всю-то жизнь пластом лежать. А лежат же как-то люди. Принесла мне мать всяких газетных вырезок: этот книжки стал писать, когда инвалидом сделался, другой модели строит, третий из дерева чего-то вырезает. Что мне это, ни строить, ни вырезать я не могу: не всякий умельцем родится. И книжки я писать не смогу. Читать их люблю, особенно историческое что-нибудь, а писать… Не та голова. Угол заложить какой угодно сумею, кладку под расшивку вести смогу. Нет уж, кто чем работать может, тот пусть тем и работает на совесть — кто пером, кто мастерком да кирешкой.
Да, видно, не поработать уж больше мне, не посидеть со своими мужиками в вагончике, не поскалиться с Валькой-крановщицей — на что я ей изломанный такой. Тяжело. Так тошно на душе сделается, уж лучше бы подохнуть, думаешь, чтоб не быть в тягость ни себе, ни людям. Иной раз кажется — невмоготу уж терпеть, а все равно терпишь, хотя откуда оно и зачем берется терпение-то? А в последнее время — это самое невыносимое — сон у меня пропал. Не могу заснуть ночью. Прикажешь себе не спать днем, а сам неприметно до обеда, да после обеда, да к вечеру часок-другой поспишь, а ночь лежишь и маешься: справа и слева от тебя храпят, сопят, стонут, ворочаются с боку на бок, что-то бормочут больные, покалеченные люди, а ты лежишь с открытыми глазами и смотришь в серый потолок. Мука. А если под утро и забудешься, то вместо успокоительного, долгого сна накатывается один и тот же неправдоподобный страшный кошмар.
…Взяв Рязань, порубив всех жителей и разорив некогда цветущий град, Батый двинулся дальше. Громадные конные подразделения потянулись по дороге. Ржут кони, слышится непонятная речь, скрипят телеги обоза. Морозный день, но в воздухе стоит тяжелый запах от потных лошадей. Вдруг — дикие вскрики, суета, визг, вой, рев, скрежет стали, свист стрел. Прорубаясь сквозь густой поток татаро-монголов, по дороге движется небольшой отряд всадников в островерхих шлемах, с прямыми мечами. Сначала отряд продвигается довольно быстро, затем все медленней и, наконец, останавливается совсем.