Наконец уселись за стол, распахнули окно на улицу и стали ужинать.
Пошли разговоры. Сначала поговорили о работе, это уж как водится, а потом заговорили о детях. Старшие кто в стройотряде, кто с компанией на юг уехал, подработать да отдохнуть, а младшие в пионерлагере. В это воскресенье ездили вчетвером повидать их — сорванца Сашу Лапина и двойняшек Ивановых: Любу и Надю, которые были в Юлю, скромные и тихие. Родительские дни, правда, отменены, но как удержишься, не проведаешь.
С детей незаметно перешли на свое детство, стали вспоминать, как жили, как играли, посетовали, что нынешние дети не играют в лапту, в садовника, в испорченный телефон, в чистую правду. Володя Иванов похвастался, как он лихо в деньги играл — и о пристенок, и в «сару». Биточка у него была — зашибись, две копейки 1812 года, больше и тяжелей нынешнего пятака. Лапин достижениями в этой области похвалиться не мог, какие в детдоме деньги, но тоже себя не уронил, и что-то такое припомнил.
— Мужики! — воскликнула Ирина. — Вы что вино-то не пьете? Заболтались!
Лапин с Ивановым и сами удивились: говорят, остановиться не могут, а и выпили всего по три стопки.
Видно, так сладки были воспоминания детства, так нежна и тягостна была грусть по безвозвратно ушедшему прошлому, что было сегодня мужчинам не до вина. Не так уж и часто посещают сорокалетних людей воспоминания о той поре, когда видишь ярче, слышишь острей и больней чувствуешь, когда душа живет в согласии с телом, душа рвется и тело бежит, а теперь, если и толкнется что-то в душе, рванется она куда-то, а как подумаешь: за сорок тебе, жена, дети, и останешься на месте.
Опрокинули еще по одной.
— А ты-то чего, дорогая моя, молчишь? — напустилась на Юлю уже слегка захмелевшая Ирина. — Мы все рассказываем, а ты как воды в рот набрала.
— Чего же я расскажу? — обведя всех как бы извиняющимся за что-то взглядом, сказала Юля.
— Как чего? Чего и мы, и ты тоже. О детстве.
— Ирина, — одернул жену Лапин, — не лезь к человеку.
— Да я не помню ничего, — спокойно сказала Юля. — Жила в детдоме, а где до детдома жила, не знаю. Говорили мне воспитательницы, что в детдом меня из больницы привезли. Лечили меня там. Говорили, что и Юлией меня назвали потому, что я в больницу в июле попала. У меня вообще память плохая.
— Кончайте, бабы, — нахмурившись, сказал Володя, — не посидишь с вами путем. Нечего тут вспоминать, кто чем болел. В войну да и после всем несладко жилось. Давайте я еще вспомню, как в сорок седьмом году с голода чуть ноги не протянул, да Сергей чего-нибудь такое же скажет, вы и пустите слезу, а у нас вино еще не допито. Кончай, бабы, кончай. Веселиться надо, а не прошлое вспоминать. Наливай, Серега, еще по одной.
— Сиди ты, с вином-то своим, — не унималась Ирина. — Как это из детства ничего не помнить? Что и вспоминать, как не детство?! Я до сих помню, как Митька Карнаухов — у, злой парень был, он сейчас на станкозаводе работает — Читой меня звал.
— Чита! — фыркнул Володя и захохотал, отвалившись на спинку стула.
Даже немногословный Лапин, разливавший вино в тонкие, прозрачно-красного стекла стопки, усмехнулся и помотал головой.
— А чего, — оправдывалась Ирина, — я тощая была, как обезьяна. Нас пятеро у матери было, а отца на фронте убили.
— А меня Морулявочкой звали, — вдруг тихо сказала Юля. — Не знаю только кто. Как-то вспомнилось это, когда от ребят ехали из лагеря.
Сергей Павлович Лапин выронил из руки на стол бутылку и хрипло и страшно спросил:
— Что-о?
Боком выходя из-за стола, он не отрываясь смотрел на Юлю.
— Чего ты, Серега? — поднялся ему навстречу Володя. — Чего ты, не обращай внимания. Бабы и есть бабы. Плетут хреновину всякую.
— Пусти, Володя. Не знаешь ты ничего. Как ты сказала звали-то тебя?
— Морулявочка, — бледнея, повторила Юля.
Лапин бросился к ней, упал на колени, схватил за руки и не моргая, а как-то странно дрожа веками, смотрел Юле в глаза.
— Ну, еще-то, еще-то хоть что-то ты помнишь, — сбивчиво, как будто самому себе, шептал он. — Морулявочка. Ведь так мать тебя звала. Сестра. Сестра ты моя, Настя. Восемь лет мне было, а тебе пять. Помнишь, бомбили нас, в поезде мы с матерью ехали. Ведь тогда, после Девятого мая, вспомни, я шкаф помогал заносить, сбоку лицо твое как у матери мне повиделось. Сестра. Сестра ты моя. Настя. — Лапин ткнулся в колени жене соседа и зарыдал, как мальчишка.
— Как слово-то это вспомнила? — отняв от колен сестры лицо, спросил он.
Юля молчала.