— Что, Миша, не идет? — с усмешкой спросил Юра.
— Разбухла, с-суконка! — Карташов разогнулся, поправил запястьем наехавшую на глаза кепку. — А вытащу! Спорнем, Юра.
— Вытащишь и без спора. Куда ты денешься, — посмеивался Соломин, — работать-то надо.
Карташов склонился над трубой. Вот он чуть качнулся назад, и вслед за сырым чмокнувшим звуком послышался шум воды, бурно устремившейся в глухую полую трубу.
— Юра, лови!
— Миша, — посторонившись от пролетавшей заглушки, спросил Соломин, — до пикета к обеду сделаете?
— Даже раньше. Ты с обеда кран посылай да колец вези. До конца недели еще колодец задвинем. В понедельник я в отпуск, сам знаешь…
Дождавшись, когда сбежит вода, Карташов взял свою персональную, с изогнутым черемуховым чернем лопату и, сноровисто подрезая слои липучей тяжелой глины, укладывал вдоль трубы блестящие веские лепешки.
— Песок! — вычистив под трубу узкую длинную площадку, крикнул он и отошел в сторону. Полымов с Колесниковым стали швырять лопатами песок.
— Значит, в пятницу, Миша, праздник — получка да отпускные, — говорил сверху Соломин.
— У него завсегда праздник, — сказал подошедший от экскаватора дядя Леша и сел отдышаться. — Круглый год. Сколько денег принесет, когда придет, кого приведет — все ладно.
— Да, да, праздник, — передразнил его Карташов, — переселение порток с вешалки на гвоздок.
По графику, вывешенному в вагончике, отпуск ему полагался летом, но в апреле завернул он с аванса в бар и влип там в заваруху. В контору потом пришла бумага, по которой отпуск ему передвинули на осень. Так-то разницы нет, когда отпуск гулять, ему не к Черному морю ехать, но погано, что наказали тебя вроде, как котенка, носом ткнули. И за что? Никто и разобраться не подумал. Хотел тогда он уволиться и уж отгулять не один отпуск, а все лето. Юра отговорил. Молодой Юра, кое-чего не понимает, а поговорить по-хорошему, по душам может. А в другой раз человеку, может, больше ничего и не надо.
— Миша, лопату-то свою кому оставишь на сохранение? — подшучивал Соломин. — Сломают ее без тебя, все труды твои пропадут, черенок ведь выбирал, обстругивал.
— Тебе. Поставишь в углу в вагончике, как знамя в конторе, — Карташов быстро разровнял песок. — Давайте трубу. И, Женька, сюда.
А неподалеку от него, раскачиваясь в воздухе, брякая цепями, с грохотом провалился в тесное пространство траншеи стальной ковш драглайна. Тяжко рухнув на дно, он волочился вдоль траншеи, слегка вздрагивая, и наполнялся заворачивавшимся в него разламывавшимся пластом жирно поблескивающей глины.
5
Кто спорит, жить не думая — проще, но как быть, если мысли, до поры до времени заботливо отгоняемые, вдруг являются, напирают и не отвертеться от них, не убежать. Накатывала такая тоска — хоть вой, хоть плачь. Выть он не умел, а плакать разучился. Кошка в такие дни уходила из дому. Видно, тоже что-то чувствует. И у нее, видно, душа есть, так что говорить о человеке. Было ясно одно: жизнь его, которую все считают свободной, завидуют ей, да и сам он, подвыпивши, не прочь побахвалиться ею, на самом деле проклятая собачья жизнь.
Лежа ничком на диване, Карташов пошарил рукой по стулу, нащупал и смял пустую папиросную пачку.
Вчера он поставил мужикам с отпускных, разошлись поздно, и сегодня болела голова. Женька и ночевал тут, недавно ушел.
Добрести до кухни, может, осталось чего?
Вчерашнее вспоминалось обрывками. Вроде песни пели, спорили о чем-то. Полымов опять затянул волынку о том, как ездил в колонию к сыну, плакал, ругал вино: все оно, подлое, виновато. А ему надоело его слушать, он и сказал, что вино тут не при чем. Что-то он еще сказал, потому что Полымов захрюкал, полез драться. Хотел он его отоварить — не у себя дома, не возникай, да что-то отвлекло его.
Карташов нехотя поднялся с дивана, побрел на кухню. На кухне был мерзостный беспорядок вчерашней попойки: грязь, плевки, куски хлеба, растоптанные окурки. Ничего нет, все выпито до капли. Окурки в пепельнице залиты томатным соусом из консервов. О, вот так находка! За банкой консервов он обнаружил стопку водки. Он взял ее двумя пальцами, сморщившись, стараясь не нюхать, выпил и, прихватив черствую корочку хлеба, возвратился на диван.
Тоскливое, как пишут в газетах, угнетающее психику похмелье исчезало. Воспоминания оживились, стали ясней. Однако теперь курить захотелось по-настоящему. Он поставил чайник, чтобы, вернувшись, помыть посуду, и вышел на улицу.
У магазина разгружалась машина с пивом. Карташов помог грузчикам перетаскать ящики в магазин, купил в штучном отделе двадцать пачек «Беломора», семь бутылок пива и, предвкушая близкое наслаждение, выбирал горстью с прибитого к прилавку блюдечка сдачу. Не дошурупил он взять сетку, папиросы и бутылки в охапке нести будет неловко.