Девушка говорила быстро и как будто давала приказания, меж тем как лицо ее вдруг порозовело, в глазах запрыгали морковные живчики, даже волосы, казалось, порыжели, и вся она сделалась прелесть какая привлекательная. И опять дружеская настойчивость отнимала всякое сопротивление.
В комнату с мрачным бряцанием входил среднего роста офицер медленной и роковой походкой. Лицо его, замечательно, правда, красивое, было лишено какого бы то ни было выражения, кроме раз данного ему природой. Это же выражение было рассеянное презрение с несколько унылой мрачностью. Очень аккуратный костюм и картавое произношение придавали молодому человеку несколько фатоватый оттенок, но поношенная портупея, незастегнутый ворот аккуратного костюма и небрежная прическа говорили и о некотором, может быть, дешевом ухарстве и отваге. Смуглое лицо его не озарилось улыбкой при здоровании, и только кончики малиновых спелых губ чуть тронулись, когда он произносил перед Травиным, равнодушно, как рапорт:
— Стремин, Андрей Викторович.
Фамилия Павла Михайловича не произвела на вновь прибывшего никакого особенного впечатления. Даже темные печальные глаза его не приобрели большей пристальности.
Ревекка поздоровалась со Стреминым, но тотчас отошла снова к Травину и усадила его рядом с собою за обедом. Офицер медленно взглянул раза два, потом принялся пить со стариком. Пил он вежливо, без прибауток, но много и сбивчиво, мешая в беспорядке разные сорта вин. Видя, что хозяйка на него не обращает внимания, он стал рассказывать Сименсу о современной конструкции орудий; тот радовался, как ребенок, хлопал в ладоши, топал ногами, хохотал и требовал от Стремина, чтобы тот объяснил ему самые простые явления природы, удивляясь и приходя в восторг. Ревекка нарочно говорила вполголоса как будто очень веселые вещи, переводя с вызовом свои узенькие живчики с Травина на офицера и обратно. Сименс уже старался ртом изобразить пушечный выстрел, потом раскашлялся, вытащил клетчатый платок, стал им махать, не сморкаясь, как флагом, — вообще вести себя как-то нелепо, потом побрел к пьянино, смеясь и горбясь более обыкновенного. Стремин вежливо попросил позволения расстегнуться и поник головою. Ревекка иногда останавливала Павла Михайловича, чтобы он не подливал себе вина слишком много, но ему хотелось, чтобы в голове у него кружилось и все кругом представлялось более понятным.
Старик заиграл мазурку Шопена, потом вальс, наконец опять Четвертую сонату. Павел Михайлович закрыл глаза и ждал конца музыки, не слушая, что тревожно ему говорила Ревекка, потом встал и, подойдя к Льву Карловичу, спросил совершенно спокойно, даже шутя:
— Признайтесь, Лев Карлович, вы все-таки знали Елизавету Казимировну Штабель или по крайней мере слышали о ней.
— О, да! И знал, и слышал, много слышал, — обрадованно закивал головою Сименс.
— Тогда вы должны были знать и племянницу ее, Ревекку.
— Племянницу Ревекку? Кто же ее не знает!
— Я говорю не про вашу племянницу, а про родственницу г<оспо>жи Штабель. Вы можете слушать меня внимательно?
— Конечно, могу.
— Ну так вот: та Ревекка умерла, и умерла для меня.
Старик смотрел, не понимая, наконец словно уразумел, закивал головою и, бесшумно смеясь, проговорил:
— Это все пустяки, молодой человек: Ревекка и не думала умирать, хотя правда, что она так добра, что может пожертвовать жизнью для чужого счастья.
Фраза была очень главной для Льва Карловича и, пожалуй, самой разумной из тех, что он произносил, по крайней мере в присутствии Травина. Может быть, вследствие своей благо-разумности она и показалась ему более таинственной, чем подчас бессмысленный лепет, хотя они говорили почти шепотом и он еще понизил голос, спрашивая:
— Где же она находится, Ревекка? Вы знаете?
— Еще бы не знать! Она здесь…
— Как здесь? — спросил Павел Михайлович, отстраняясь, как будто поддаваясь влиянию слов Сименса.
— Здесь… — повторил тот беспечно и указал неопределенным жестом к столовой, но тотчас же Травин, сидевший спиною к дверям, увидел отражение какого-то страха в глазах старика. Когда он обернулся, на пороге стояла Ревекка. Это был уже не г-н Векин, не полицмейстер. Хотя девушка улыбалась любезно и особенно пленительно, во всех чертах ее была усиленная воля: и в выдавшемся подбородке, и в крутом лбу, и в несколько квадратном овале, глаза ее светились почти ощутимым рыжеватым огнем. Даже улыбка ее могла казаться маниакальной. Травин так же, как и старик, не двигался и смотрел, что будет дальше. Но девушка просто произнесла: