– Ну, что?
Из этого вопроса приезжий установил, что деликатное обслуживание посетителей не входило в задачи данного учреждения.
– Есть у вас чего поесть? – спросил гражданин.
– Рано ещё.
– А позже будет?
– И позже не будет.
– Так чем же вы торгуете? – спросил гражданин.
– Есть водка и кипяток, – ответил пузатый дядя.
– Что же, водку, значит, пить и кипятком закусывать? – сиронизировать гражданин…
– А по мне – хоть подошвой, – сказал пузатый дядя и посмотрел на гражданина пронизывающе.
– Ну, что же, хоть водки дайте, – сказал гражданин и сел за столик.
Пузатый дядя принёс полбутылки, выбил пробку, поставил посудину на стол:
– Деньги вперёд и за посуду залог, пятьдесят пять копеек, – сказал он.
Гражданин вынул кошелёк и безропотно вручил пятёрку. Пузатый дядя не производил особенно общительного впечатления, но никого другого для разговора в трактире не было.
– Что у вас за дела делаются? – вступительным тоном начал гражданин. – Тут, говорят, красноармейцев каких-то перебили?
– Красноармейцев? – перепросил пузатый дядя. – Ты что это за разговоры разговаривать начинаешь? Никакой тебе водки нету! – И пузатый дядя убрал бутылку обратно, пятёрки, впрочем, не вернул.
– Эй, вы, давайте бутылку! – запротестовал гражданин.
– Никакой тебе бутылки. Учреждение закрывается, пшёл вон!
Граждани вскочил на ноги, но пузатый дядя напёр на него всем своим животом, и гражданину показалось, что он, как муравей перед дорожным катком – вот-вот накатится и раздавит.
– Эй, Митька, – заорал пузатый дядя благим матом, – закрывай заведение!
Техника закрытия заведения была выработана, по-видимому, давно. На крылце раздался топот босых ног, захлопнулись ставни одного окна, потому другого, и в трактире наступила полная тьма, так что даже живота пузатого дяди не было видно. Гражданин почти инстинктивно пробрался к светлой полосе у двери, и дальнейшее было закончено животом пузатого дяди: гражданин как-то очутился за дверью, дверь захлопнулась за его спиной, и за дверью раздался грохот закрываемых засов. Гражданин вышел на улицу, ещё раз осмотрел вывеску с красным закусоном, плюнул и пошёл дальше в поисках дальнейших источников информации.
Очередной источник информации гнал полдюжины полудохлых коров и, казалось, был заинтересован появлением на таёжной улице нового лица.
– Селям алейкюм, – шутливо сказал ему гражданин.
– Пошел к чёртовой матери! – серьёзно ответил источник информации.
– Почему ты лаешься? – спросил гражданин.
– Заворачивай направо, – ответил источник.
– Почему направо? – спросил гражданин.
– А тут, направо, у нас бараний водопой, как раз для тебя.
Гражданин поколебался между профессиональным долгом сбора дальнейшей информации и индивидуальным желанием дать источнику по морде. Но выбрал компромиссный путь.
– Скажи, а где живёт товарищ Гололобов?
Источник ткнул кнутом.
– Вот, тама, по тропке до забора, потом через забор, по огороду, а там на пригорке и дом стоит.
– Так почему же по огороду? – спросил гражданин.
– Да огород-то, колхозный, не обходить же его?
Гражданин пошёл по направлению, указанному кнутом. Тропка действительно проводила к забору, за забором был действительно огород, и огород был действительно колхозным: из девственной чащи лопухов, репейника и прочего кое-где пробивались круглые рожи подсолнухов и торчали пустые хворостины фасоли. Через огород действительно вела тропка и гражданин пошёл по ней, не без некоторых укоров партийной совести, впрочем.
Мадам Гололобова открыла дверь и увидела стройного дядю, лет этак тридцати пяти, широкого в плечах и узкого в талии, брюнета по всем статьям.
– Здесь живёт товарищ Гололобов?
– Здесь, – неуверенно ответила мадам Гололобова.
– А можно его видеть?
– Нельзя, – ответила мадам Гололобова.
– То есть, как же это так? – удивился гражданин. – Я вчера с ним по телефону сговорился, что я сам к нему приеду, моя фамилия Чикваидзе. Он должен был меня ждать.
– На охоту ушёл, – сказала мадам Гололобова.
– То-есть, как же это на охоту, если я ему сам сказал, что я сам приеду? А скоро он вернётся?
Мадам Гололобова ещё раз осмотрела товарища Чикваидзе. У того был аристократический орлиный нос, и интеллигентное выражение маслянистых глаз, и, вообще, темперамент. “Может быть, тут как раз судьба моя”, – подумала мадам Гололобова.
– Зайдите, товарищ Чикваидзе, – сказала она, – может, товарищ Гололобов скоро вернётся, конечно, раз вы сами ему сказали… Только у нас тут беспорядок, вчерась тут товарищи из центра были.
– Кривоносов, – сказал Чикваидзе. – Это я знаю.
Он вошёл в комнату, пол которой был кое-как прибран, но на столе ещё стояли всякие вещи.
– Заходите, товарищ Чикваидзе, – ещё раз сказала мадам Гололобова, – может быть, закусить не побрезгуете.
– Спасибо, товарищ Гололобова, чайку я бы выпил.
Чикваидзе выпил бы и водки, но – восемь утра в начале дня, посвященного поискам информации – нет, лучше чайку. Гололобова исчезла в кухню. Чикваидзе снял пальто, сел на стул и испытующим оком осмотрел комнату. Никаких вещественных доказательств, кроме недопитых бутылок, он тут не нашёл.
Мадам Гололобова скоро вернулась с чайником и со стаканами, но уже в каком-то новом одеянии и с подкрашенными наспех губами. Товарищ Чикваидзе произвёл глазомерную оценку женских достоинств мадам Гололобовой – оценка дала невысокий результат. У Гололобовой был вид интеллигентной женщины, только что пережившей душевную драму и мечтающей по меньшей мере о монастыре. Интеллигентный вид никакого впечатления на товарища Чикваидзе не произвёл. Он поболтал ложечкой в стакане, отхлебнул, обжигаясь, глоток, и недоуменно сказал ещё раз:
– Савсем странна. А товарищ Гололобов часто на охоту ходит?
– Часто, – сказала мадам Гололобова удрученным тоном. В такой глуши что делать? Вот, сижу здесь, как, можно сказать, усыпальница…
– Как вы сказали – усыпальница?
– Ну, да, как та принцесса, которая всё спит. Так та, по крайней мере, спала, а я тут безо всякого образованного общества, одни мужики, никакого обращения. В кину, да и в ту за сто вёрст ехать надо…
– Да, места, так сказать, отдалённые, – согласился Чикваидзе.
– А приезжают люди из центра, так только и знают, что водку пить, – сказала Гололобова и сейчас же пожалела, как бы Чикваидзе и на свой счёт не принял. – Я не к тому, чтобы без водки, – поправилась она, – по мужским делам, известно, без водки никак нельзя, а только ежели всё водка и водка, и никаких вам интеллигентных понятиев, там о книгах, или о Моссельстроме, скажем, так разве это для интеллигентной женщины?
– Да, конечно, – согласился Чикваидзе. – Но только здесь, кажется, вчера особенно скучно не было? Совсем, как в кино, даже и со стрельбой…
– Ах, и не говорите, – сказала Гололобова, – а всё это Дунька проклятая.
– Какая Дунька? Почему Дунька?
– Известно, Дунька. Как говорится, шиши ля фамм.
– Как это вы сказали?
– Я говорю: шиши ля фамм.
– Ага. Тут только шиши – не шиши, а ни шиша не вышишешь. – Чикваидзе даже сам удивился своему каламбуру.
– А какая Дунька.? – спросил он.
– Эта самая, Жучкина. Из-за неё всё и загорелось.
“Вот тебе и раз!” – подумал Чикваидзе.”Может быть, Гололобова по бабьему делу разболтает и то, о чём сам Гололобов промолчал бы?”
– Это очень интересно, товарищ Гололобова, сказал он, – конечно, вы правы. Как это говорится: любовь и голод правят миром? А?
– Вот я и говорю: накрутит такая вертихвостка, то ей то, то ей другое, – по целому ряду причин мадам Гололобова питала роковую ненависть к Авдотье Еремеевне. Кроме того, печальное уединение, не дававшее исхода прирожденному инстинкту сплетни, построило в голове мадам Гололобовой целую теорию о научном работнике и о всех передрягах, с ним связанных.