– И люди всё-таки выдерживают?
– Говорят, выдерживают. Но те, кто выдержали, больше ни о чём не говорят.
– Понимаю, – сказал мистер Питер. – Но всё-таки ходить я почти не могу.
– Если суставы в повреждении, – пояснил Еремей Павлович, – первое дело – спокой. И ходить вам вовсе незачем.
– А, главное, нужно выпить и спать. Вчера желудок у вас был пустой, отвык от еды, сейчас…
– Вот, я, еловая голова! – Еремей Павлович даже хлопнул себя ладонью по лбу. – Такое и совсем забыть! Я сейчас… – Еремей Павлович исчез в одну из дверей.
– А вы о Боге и о человеке беседуете, – спросил мистер Питер с чуть заметной иронией в голосе. – Я думал, это только у Достоевского…
– Нет, не только у него. Мы сейчас говорили, кажется, о культуре вообще.
– Я говорил, – подтвердил Потапыч, – что, вот, раньше простой народ думал, что образованные – они знают, научить могут, вот и научили… Сидим мы тут, как мышь под метлой, смываться собираемся, а куда смываться, и вовсе неизвестно. А вам, товарищ американец, я, вот, водчёнки налью, тут, вот, рябки жареные, я их сейчас подогрею, вот рыба всякая, вчера ели-ели, а даже и папаша-то мой и тот не осилил.
Еремей Павлович появился, держа в руках огромную грязную бутылку какого-то допотопного образца.
– Брось наливать, Потапыч, вот этой водке лет тридцать, а, может, и пятьдесят, ещё от старых заимщиков осталась. Я, правду говоря, тоже три бочки давно закопал, то ли пропадут, то ли товарищи выпьют. Ты, Потапыч, достань там из шкафа рюмки, такое зелье пить стаканами и вовсе невозможно, враз без ног останешься.
Еремей Павлович весьма поверхностно обтёр бутылку какой-то тряпкой и откупорил ее. В рюмки была налита светло-желтая жидкость, наполнившая всю комнату каким-то специфическим запахом. Валерий Михайлович втянул в себя воздух.
– Это, вероятно, что-то вроде старки?
– Точно так, Валерий Михайлович. В немецкую войну нам раза два попадалась вроде вот этой, да всё-таки не то, вот вы попробуйте.
Валерий Михайлович попробовал.
– Да, конечно, старка, можно, действительно, и без ног остаться.
Потапыч из любопытства отхлебнул полрюмки и остаток передал Еремею Павловичу.
– Вы, папаша, пейте, как хотите, а я уж по старинке – и простой, и стаканчиком. Это уж пусть барышни из рюмок пьют.
– Очень хорошо, – подтвердил мистер Питер, – как очень старое и очень хорошее виски. Так вы тут среди ночи о культуре разговаривали? Очень острая тема…
– Тема обостряется тем фактом, что, вот Еремею Павловичу, ввиду роста мировой культуры, придётся бросать десятилетиями насиженное гнездо.
– Конечно, придётся. Красные, по всей вероятности, займут Китай. И, конечно, будут чистить все линии коммуникаций. И, кроме того, будут искать и вас, Еремей Павлович, и господина Светлова, и меня. Мы двое им были бы очень нужны…
– Ну, что ж, – согласился Еремей Павлович, – смываться, так смываться. Не в первый раз. Вот, Валерий Михайлович и пристанище какое-то для нас присмотрел. Срубим избу, поставим печку – проживём. Только, вот, неизвестно, надолго ли?
– Я предполагаю, – сказал мистер Паркер, – что, приблизительно, на пять лет.
Валерий Михайлович пожал плечами.
– Этого никто не может знать. Германия уже два раза начинала молниеносную войну, оба раза с полной уверенностью в победе, оба раза война велась годы, и обе войны были проиграны. Человеческое предвидение, мистер Паркер, – инструмент чрезвычайно неточный. Мировую победу Советов я, например, считаю не только не исключённой, но даже и вероятной.
Мистер Паркер изумлённо поднял брови.
– Мы в Америке, действительно, опасаемся, что война будет тяжёлой и дорогой. Но мы не сомневаемся в победе свободы над рабством.
– А я сомневаюсь, сказал Валерий Михайлович. – Германия оба раза тоже не сомневалась, а у неё были для этого большие основания, чем у Америки. Наша интеллигенция, которая работала для революции, тоже не сомневалась. А она состояла из наиболее культурных и наиболее честных людей не только России, а всего мира.
– Мне это очень удивительно слышать такие мысли именно от вас.
– В мире много удивительных вещей. Разве не удивительно, что мистер Паркер, отправляясь в СССР на поиски господина Светлова, нашёл его вот здесь, в доме Еремея Павловича Дубина. Так что удивительны и роковые ошибки русской интеллигенции. Ведь, всё-таки, это были наиболее культурные и наиболее честные люди мира. Они знали всю человеческую историю, поскольку человек вообще может её знать, и они жертвовали собой, эгоистических мотивов у них, во всяком случае, не было. И они ошиблись более катастрофически, чем оба раза ошиблась Германия.
– Эх, жаль, что отца Паисия тут нет, – вмешался Еремей Павлович, – он бы всё это разъяснил.
– Ну, эти разъяснения мы уже слыхали, – сказал Потапыч – молись и постись, и что там ещё?
– А, вот, отец Паисий всегда говорит: “Мудрость человеческая есть безумие перед Господом.” Вот и намудрили наши мудрецы. Потому что, если образованность без Бога, так она только дьяволу потеха.
– Совершенно верно, – подтвердил Валерий Михайлович. – Я всё- таки вернусь к вашему утверждению о пяти годах, этого не знает никто. Я не знаю, будем ли мы с вами завтра живы. Я не знаю, удастся ли нам, если мы останемся живы, нейтрализовать, хотя бы частично советские атомные достижения. И я, наконец, не знаю ещё одного, в 1945 году, когда уже почти вся Германия была занята неприятелем, никакой паники в Германии не было. Можете ли вы, мистер Паркер, говоря по совести, гарантировать, что гибель двух-трёх американских городов не вызовет паники в Америке?
Валерий Михайлович повернулся на своём стуле и посмотрел на мистера Паркера в упор. Мистер Паркер отхлебнул из рюмки, поставил её обратно на стол и после минутного раздумья сказал:
– Нет, господин Светлов, говоря по совести, я этого гарантировать не могу.
– Ну, вот видите. А именно это решает всё. И именно поэтому мы должны сделать всё.
– Что всё?
– По поводу атомных лабораторий. Об этом мы, впрочем, поговорим завтра, сегодня, я надеюсь, бомб на нас бросать ещё не будут. А за завтра я уже не ручаюсь. Эх, напрасно вы, Еремей Павлович, пристукнули этого Бермана.
– Как это напрасно, такого гада?
– Гад или не гад, а напрасно. На него я мог оказывать давление. Сейчас и он, и Медведев ранены. Из Москвы пришлют кого-то другого, и на него я уж никак давить не смогу. Но, во всяком случае, о его планах я буду знать, более или менее, заблаговременно.
Мистер Паркер ещё раз отхлебнул из своей рюмки.
– Я гадаю, что вы всё-таки удивительный народ. Вы все говорите о вещах, которые не имеют никакого практического значения. Конечно, и в Америке может быть паника, но она может быть и в России, кроме того, против коммунизма выступает весь свободный и организованный мир.
– О степени его организации, может быть, лучше не спорить. Но о степени организации коммунизма спорить, по всей вероятности, нельзя. Я только хотел сказать, что в данных условиях нужно бороться, но предвидеть победы нельзя никак… Я ехал в Сибирь из Москвы в одну из очень скрытых атомных лабораторий. Совершенно случайно я был в Москве опознан, и ко мне приставили трёх филеров, я их по дороге ликвидировал всех. Но дальше ехать было, конечно, невозможно, меня бы арестовали в том же Неёлове и ко мне применили бы все методы допроса. По-видимому, есть методы которых не может выдержать никакой человек. Я слез на, более или менее, первой станции, я случайно два раза не застрелил вот этого самого Потапыча, совершенно случайно встретился с ним в тайге, исключительно из-за его жены мы двинулись дальше вместе, ну, остальное вы знаете. А ваша встреча с Еремеем Павловичем в кабинете следователя?
– Вы, господин Светлов, наполняете весь мир случайностями.
– Человек, – пастырским тоном сказал Валерий Михайлович, – подобен мореплавателю, который случайно натыкается на попутный ветер, так же случайно – на противный ветер, но который всё-таки держит свой курс на известный порт. Число случайностей в мореплавании всё уменьшается. Случайно благодушный мир, каким является ваша страна, сильно ограничил число случайностей. Но когда благополучие или нарушается, или даже рушится, когда подымаются силы хаоса, тогда случайность приобретает доминирующее значение… Вот, как это случилось со всеми нами.