– А вы, как я понял, состояли также и в коммунистической партии?
– Везде состоял. А податься, всё равно, некуда. Вам, как американскому гражданину, это всё, может быть, и вовсе непонятно.
– Немного. У нас ведь тоже была гражданская война.
– Так и у вас коммунисты были?
– Нет, у нас несколько иначе. Но всё равно. А почему же вы ушли из коммунистической партии?
– Всякое было, – неопределённо ответил Потапыч. – Дело в том, что, всё равно, податься некуда. Как ты там ни крути. Даже вот здесь, в тайге. И зверя, и птицы, и рыбы сколько душе угодно, жить бы и не помирать. А вот, даже и отсюда смываться приходится. На такой земле – и жить негде. Ну, как это понять?
– Понять, действительно, невозможно, – сказал Еремей Павлович. – Однако, что мы можем понять? Вот были мученики за веру христианскую. Тогда, вероятно, тоже думали, зря люди мучаются. А, вот, время пришло и оказалось, не зря на мучения шли…
– Ты мне, папаша, об этом не говори. И тогда суставы выворачивали, и теперь суставы выворачивают. Не знаю, как было тогда, время далёкое, тоже, может быть, всё это вовсе и не так было…Ты, вот, почитай большевиков, что они про царский режим пишут, а что получается? Я, вот и говорю, одни образованные врут в одну сторону, другие – врут в другую. А чего своими глазами не видал, так и вовсе разобраться невозможно. И у белых бывал, и у красных бывал, и в партизанщину, было, подался, и в партию поступил – всё равно некуда податься. В монастырь? Так и монастыри пожгли и разорили, да и Дунька не пустит.
– Дунька, та не пустит, это уж будьте спокойны, – подтвердил Еремей Павлович не без какой-то затаённой торжествующей мысли.
– Ну, хорошо, скажем, не пустит. А с Дунькой что? Вот, вы папаша, всё насчет внучат прохаживаетесь, я это очень хорошо понимаю. От такого бы корня, как ваш, да и мой тоже не на много послабее, какая бы сила по Руси пошла! А, вот, сидишь, это, на железной дороге и видишь, как беспризорники ездиют из Крыма на Дальний Восток, с Дальнего Востока в Крым. На осях сидят, под колёса попадают, ну, а сколько расстреляно или просто перемерло? Вот, снимешь с состава такого пацана. Лет ему, чёрт его знает сколько, щуплый, голодный, синий. Ты, спрашиваю, куда? А я, говорит, дяденька, в тёплые места да за хлебом. А хлеба то везде одинаково, нигде нету. Так вы, папаша, говорите, внучата. А? Да чтобы потом вот так на осях ездили?
– Нужно было давно на заимку ко мне двигаться, – мрачно сказал Еремей Павлович.
– Совершенно правильно, папаша, совершенно правильно, мы, вот и прибыли. А дальше, спрашивается, куда? Да с ребятами? Да ещё с грудными ребятами! А? Вы, папаша, думаете, что я-то уж совсем деревянным на этой советской службе стал?
– Ничего не думаю, – буркнул Еремей Павлович.
– Ну, не думаете, так говорите. Вот этот американский гражданин, так ему понять, конечно, трудно… Вот на станции… ну, на одной станции, сняли вот таких пацанов дюжины с две, с разных поездов. Заперли в пакгауз, а на дворе-то зима была. Смотришь утром, все перемёрзли. Так, сосульки какие-то… В лохмотьях. И, ведь, тоже, были у пацанов и мамы, и папы. А если вот теперь дальше двигаться? Нам-то с вами ничего. А ребятишек-то у вас на заимке сколько?
– Есть, – неопределённо ответил Еремей Павлович.
– Так вот, если я человек сознательный… Вы, может быть, господин Питер, и не поверите, а за революцию я очень сознательным стал…
– Что это значит, сознательным?
Потапыч приподнялся со стула, налил себе ещё стаканчик водки и опрокинул его в глотку.
– А это, товарищ американец, трудно сказать. Теперь меня на мякине не проведёшь, ничему не верю…
– А в Бога то ты всё-таки веришь? – сумрачно прервал Еремей Павлович.
– Бог – это другое дело. Только не вижу я, чтобы Он нами занимался. Вот эти самые замерзшие беспризорники, они-то чем виноваты? Так что, это, можно сказать, другая линия. Одно дело – небо, другое дело – земля. А я был и у красных, и у белых, и у зелёных.
– Что это такое зелёные? – спросил мистер Питер.
– Да партизаны всякие. Одни за красных, другие за белых, третьи – и против красных, и против белых. А все в капусту режут.
– Как вы сказали, в капусту?
– Ну да, в капусту. Вот, как бабы по осени капусту шинкуют. Так, вот, насмотрелся. Хватит. Теперь я стал совсем сознательный, царя нужно.
Мистер Питер смотрел на Потапыча внимательно, как будто рассматривал его в микроскоп.
– Вы вот только что говорили, что ничему не верите, а теперь говорите о царе, значит, и ему не верите?
– Так его же нет. Если бы был – другое дело. Так я бы уж знал, теперь-то я бы уж знал, если царь приказывает, значит, не напрасно. Нравится ли, не нравится – дело шестнадцатое. Так, ведь, нету царя!
– У нас тоже нету, – сказал мистер Паркер, – у нас республика. А живём мы совсем неплохо.
– Этого я не знаю. Вот у сойотов, у тех ещё лучше – ни царя, ни республики. А у китайцев монархия была, не знаю уж, сколько тысяч лет. Потом пришли всякие образованные, вот уже лет сорок друг друга режут все. Тут часто всякие манзы приходят из Китая. Рассказывают. Так там, пожалуй, ещё почище, чем у нас. А что у вас там, в Америке ещё будет, так это тоже неизвестно.
Мистер Питер пожал плечами.
– Нет, у нас всё-таки государство стоит крепко. Но, вот, господин Светлов всё-таки думает, что и у нас может быть революция.
– О революции в Америке я не говорил, – сказал Валерий Михайлович, не отрывая глаз от печки и её пламени. – Я говорил о комбинации внешнего вмешательства с внутренним провесом. По существу, так же получилось и в России, и в Китае. Но, я думаю, мистер Питер, что этой темы мы не исчерпаем и до утра. В основном Потапыч, конечно, прав, всю эту кашу заварили, как он говорит, “образованные”.
– И вы тоже в их числе? – не без некоторой иронии спросил мистер Паркер.
– По тем временам я больше только сочувствовал. Но всё-таки сочувствовал. И даже речи произносил. Что делать, Потапыч, – Валерий Михайлович оторвался от печки и посмотрел на Потапыча, – так уж устроен человек, что без ошибок ему не прожить.
– Несть бо человек, аще жив был и не согрешил, – подтвердил мрачным тоном Еремей Павлович.
– Вот, у вас винтовка, Потапыч. А пока люди её изобрели или сконструировали, сколько их погибло?
– А это почему? – удивился Еремей Павлович.
– И порох взрывался, и стволы разрывались, и всякое такое. А сколько ошибок в медицине? А за Россию вы не бойтесь, вот в Германии лет этак триста тому назад дела были очень много хуже.
– Это в Германии-то? – ещё раз удивился Еремей Павлович, – ну, этому-то я не поверю, очень уж аккуратный народ, эти немцы.
– Аккуратный. И резали поаккуратнее, чем у нас, вырезали три четверти населения, воевали друг с другом тридцать лет.
– Тоже, значит, образованные завелись? – спросил Потапыч.
Валерий Михайлович засмеялся.
– Дались вам эти образованные. А если у вас зуб заболит, вы всё- таки к доктору пойдёте?
– Пойду. Да только без образованных и зубы у людей не болят.
– Может быть, вы, Потапыч, затрагиваете очень старую философскую тему.
Потапыч посмотрел на Валерия Михайловича несколько смущённо и о философских темах предпочёл умолчать.
– И богословскую тоже. Когда-то в раю наши предки сорвали плод с древа познания добра и зла, вот с тех пор мы и толчёмся; изменить этого мы не можем. А вы знаете, – каким-то сухим, резким и неожиданно чужим голосом сказал Валерий Михайлович, – что у меня брат и отец расстреляны, и что моя жена уже восемь лет сидит в заключении заложницей за меня. Не знаете?
Потапыч круто повернулся всем своим массивным туловищем.
– Н-нет, н-не знал… Вот оно, какое дело! Ах ты, Господи! Вы уж, Валерий Михайлович, извините, если я с пьяных глаз что лишнее сказал! Жена? Восемь лет? Ах ты, Господи. А я ещё со своей Дунькой ругаюсь! Восемь лет! Боже ты мой!
Еремей Павлович оторвался от рюмки, в созерцание которой он был погружён, и как-то по особому пристально посмотрел на Валерия Михайловича.
– Сидит, как я полагаю, значит, в Нарынском изоляторе?
– Совершенно верно.
– Та-ак, – сказал Еремей Павлович. – Т-ак. Значит, что ежели взорвать этот изолятор, то и вашу жену вместе с ним?