– Ну, может, и не так сказал, разве всё упомнишь? Словом, он, это, – в гараж, завёл машину, агромаднейшая машина, вроде, как будто, в ней меня и привезли, ка-а-к ахнет он, неизвестный этот человек, этой самой машиной да в решётку, высадил, как пробку. Ну, там, остальное – пустяки. Повстречали ещё машину, какой-то, должно быть, генерал сидел. Ну, я его смазал по кумполу, сели мы в машину, шофёр там -весёлый парень, хороший парень, хотели мы его с собой взять, да не вышло, семья, говорит, на учёте. Жаль. Неизвестный человек и говорит: “Шпарь на аэродром, я летать умею”. Ну, приехали на аэродром. Шофёр- то этот, ох, подходящий парень, и говорит: “Вы себе летите к чёртовой матери, а я тут иллюминацию устрою”, – самолёты поджёг, все бомбы повзрывались – иллюминация, действительно, на полный ход. Ну, мы и прилетели. Самолёт в озере утоп. Ты мне, Потапыч, налей-ка ещё. По такому поводу и выпить вовсе не грешно. А вы, отец Паисий, что ж это вы так пригорюнились?
– Ничего, Еремей Павлович, я и ем, и пью, и на вас смотрю, вы продолжайте.
– Да и продолжать-то больше нечего, вот, сидим, едим, всё в порядке.
– Не совсем всё, Еремей Павлович, даром вам всё это так не оставят.
– То есть, что это может обозначать? – забеспокоилась Дарья Андреевна.
– Да, вот, только то, что сидели мы до сих пор тихо и благолепно, а теперь они вцепятся в нас. Впрочем, всё равно вцепились бы. Сейчас они к Китаю подбираются, а мы по дороге.
– Так что ж это, Господи, Боже мой! – Дарья Андреевна даже и руки опустила, – что ж это, заимку-то нашу бросать?
– Сколько народу бросили дома свои? Вот, и наша очередь пришла.
– Ещё не совсем пришла, – сказал Валерий Михайлович. – Может быть, не скоро и придёт. Завтра я ещё кое-что узнаю. В данный момент всякие поиски прекращены, это распоряжение Бермана.
– Это того, что вы там, на перевале цукали?
– Того самого. Он у меня, так сказать, на привязи. Но и он тоже не всесилен. Как это, отец Паисий, говорится: довлеет дневи злоба его?
Отец Паисий слегка развёл руками.
– Времена наступили истинно антихристовы, вот этот человек, – отец Паисий показал на комнату, где лежал неизвестный, – как, ведь, человека измучили!
– Это, отец Паисий, не в первый раз. Ведь была и инквизиция, да ещё всё-таки и христианская. А что этот? Спит или в обмороке?
– Спит.
– Нужно всё-таки посмотреть, – сказал Валерий Михайлович.
Он поднялся и прошёл в соседнюю комнату. Еремей Павлович, стараясь идти на цыпочках, последовал за ним. Неизвестный человек открыл глаза.
– Скажите мне, пожалуйста, – спросил он слабым голосом, – где именно я нахожусь?
– У друзей, – ответил кратко Валерий Михайлович.
– А вы кто? – спросил неизвестный человек.
– Это довольно длинная история, – ответил Валерий Михайлович уклончиво, – как вы себя чувствуете?
– Слабость. Кажется, больше ничего. Ах, это вы! – сказал он обрадованным тоном, увидев вырисовывающуюся из-за спины Валерия Михайловича мощную фигуру Еремея, – так мы с вами всё-таки живы?
– Как будто бы и, в самом деле, живы, – сказал Еремей Павлович, – мы вот даже и закусываем, и водку пьём, на том свете этого, кажется, нету, а за вас я век Бога буду молить.
– Почему это? – изумился неизвестный человек.
– Пропал бы я без вас. Как швед под Полтавой. Пропал бы начисто!
– А я без вас.
– Ну, этого я не знаю. Как вы, чтобы поесть, что Бог послал?
Неизвестный человек слабо улыбнулся. В полутьме комнаты, освещённой только светом лампадки, его лицо казалось совершенно безжизненной маской, на которой каким-то чудом от времени до времени появлялось нечто вроде мимики.
– Поесть? Да. Я голоден. Я очень голоден.
– Когда вы ели в последний раз? – спросил Валерий Михайлович, – вы знаете, после долгой голодовки нельзя сразу.
– Да, я это знаю. Нет, долгой голодовки не было. Последний раз меня накормили сегодня днем, или это было не сегодня?
– Вероятно, сегодня.
– Но я в тюрьме долгое время голодал. Вы, вероятно, тоже знаете.
– Лично не приходилось, но, конечно, знаю. Так я вам чего-нибудь принесу.
– Зачем нести, – запротестовал Еремей Павлович, – что ж тут человек будет в одиночку сидеть, давайте в горницу, всем вместе всегда веселей. Дуня! – заорал он вдруг таким голосом, что Валерий Михайлович вздрогнул, а огонь лампадки зашатался и чуть не погас. – Дунька, тащи сюда халат, китайский, тот, что висит над моей кроватью. Живо.
– А это, пожалуй, правильно! – сказал Валерий Михайлович. – Встать вы можете?
– Встать я, вероятно, могу, но могу ли я стоять, этого я ещё не знаю. Голеностопные суставы…
– Выворачивали?
– В этом роде. Боюсь, что разрыв связок. Остальное – пустяки.
– Мне об этих пустяках отец Паисий рассказывал.
– А кто такой отец Паисий?
– Вот сейчас познакомитесь, он вас только что перевязывал.
– А могу ли я спросить, где я, собственно, нахожусь?
– Это тоже длинная история. В тайге и в безопасности. Простите, а как всё-таки вас звать?
Неизвестный человек слегка замялся.
– Называйте меня… ну, хотя бы, Питером, или Паркером.
– Тоже имя! – возмутился Еремей Павлович. – Питер – город такой есть, а чтобы имя, такого не слыхал.
– Ну, можно и другое придумать.
Дуня просунулась в дверь комнаты с халатом в руках.
– Я, Валерий Михайлович, вот этого Питера подержу, чтобы ему на ноги не становиться, а вы уж на него халат наденьте. Дунька! А туфли-то где? Вот, девка безголовая, давай туфли.
Еремей Павлович взял Питера под мышки и поднял его на воздух.
– Вам очень хорошо было бы, – сказал всё тем же слабым голосом Питер, – поехать в Америку, там вы сделали бы очень большие деньги.
– А мне они зачем? У меня самого тут, вот, пудов пять золота валяется, беспокойство одно.
– Почему беспокойство? – спросил Валерий Михайлович, напяливая халат на висящего в воздухе неизвестного человека.
– А что с ними? Можно через сойотов как-нибудь продать золотопромышленному кооперативу, потом слежку заведут, откуда, и кто, и зачем, а больше девать некуда. Попали мы как-то на жилу, а толку никакого.
– У вас, в России, бывают, всё-таки, довольно странные люди, – сказал Питер, всё ещё вися в воздухе.
– Люди, как люди. Наденьте теперь ему туфли. Пошли.
Еремей Павлович держал перед собою Питера, как икону или как блюдо – впереди себя и на вытянутых руках. Валерий Михайлович следовал сзади. Потапыч суетливо зашевелился, придвинул к столу нечто вроде кресла, обтянутого медвежьей шкурой.
– Вот, пожалуйте сюда, тут очень способно сидеть будет.
Еремей Павлович осторожно водрузил Питера в кресло.
– Ой, Господи, – сказала Дарья Андреевна, – кровиночки-то на лице нету, вот сейчас я утку из печи…
– Ты, Дарьюшка, погоди, сама знаешь, человек, может быть, месяцами голодал, а ты сразу – утку, так и помереть можно. Ему бы что-нибудь полегче, баранины что ли…
– Нет, если вы позволите, кусок рыбы…
– Да разве ж рыба – это еда? Это только, так себе, на закуску!
– Нет, уж я раньше, если позволите, кусок рыбы.
Валерий Михайлович внимательно и пристально всматривался в лицо неизвестного человека.
– Вы, вероятно, не русский? – спросил он.
– Почему это вы подумали?
– Во-первых, вы сказали”у вас в России”, и, во-вторых, у вас есть небольшой акцент. Английский. Или, скорее, американский.
– А вы английский язык знаете?
– Знаю.
Неизвестный человек перестал ковыряться в куске рыбы, положенном ему заботливыми руками Дарьи Андреевны и так же внимательно и пристально посмотрел на Валерий Михайловича. Потом он положил на стол вилку, и в его глазах появилось почти сумасшедшее выражение.
– Что с вами, плохо? – спросил Валерий Михайлович.
– Н-нет, нет, не плохо. Но, только скажите, вообще можно в этом обществе говорить?
– Так мы ведь разговариваем.
– Ax, нет, не то, можно ли говорить. Или спрашивать. Простите. Это действительно… Никто не выдаст?
– Вот только что Еремей Павлович рассказывал о вашем общем спасении. Подозреваю, что врал, как сивый мерин.
– Это я-то врал? Это я? – Еремей Павлович даже поднялся со стула, угрожающе держа в руке вторую баранью ногу.