— Она в больнице.
— Почему в больнице? — Он был ошеломлен.
— Разбилась… на машине.
— Как разбилась? — крикнул он в трубку. — Когда?
— Вчера вечером… Мама всю ночь пробыла в больнице.
— Она… — Вавилон хотел спросить «жива?», но испугался этого слова. — В какой она больнице?
— В железнодорожной… Но к ней не пускают. Скажите, это плохо, что к ней не пускают? — снова всхлипнув, спросила девочка.
Что он мог знать? Вавилон повесил на рычаг трубку и с минуту неподвижно стоял в кабине. Потом рывком толкнул дверь и сразу оказался в другом мире — по-прежнему, словно ничего не случилось, шли и разговаривали люди, мальчишка, часто отталкиваясь ногой, ехал на самокате… И тут он увидел «Волгу» с шашечками. Машина быстро приближалась, в ней сидел лишь водитель. Вавилон бросился наперерез, поднял руку. Парень в фирменной фуражке приостановил машину и помотал головой.
— По вызову.
— Друг, — сказал Вавилон, — в больницу надо. Вот так!
— Какая больница?
— Железнодорожная.
— Садись, — распахнул парень дверцу. — Сделаю крюк.
— Слушай, — спросил Вавилон, когда выехали на проспект, — это плохо, если к больному не пускают?
— Да уж чего хорошего, — невесело усмехнулся парень. — Покалечился кто?
— Друг на машине разбился.
— Много народу бьется. Век колес. Любитель?
— В том-то и дело. Права только получил. Да и то… — Лишь сейчас Вавилон подумал, что ни разу еще не вспомнил о Романе. А ведь он тоже, наверно, пострадал.
В приемном покое больницы он узнал, что Наташа лежит на первом этаже хирургического отделения в восьмой палате. И что к ней действительно никого пока не пускают.
— А вы подробностей не знаете? — спросил он у пожилой сестры.
У него был такой несчастный и растерянный вид, что она пожалела его: машина врезалась в каменное ограждение. Девушка пострадала сильно. Находится в шоковом состоянии. А водитель отделался сравнительно легко — сломана рука и разбито колено. Лежит здесь же, в девятнадцатой палате на втором этаже.
— А будет… жить она? — потрясенный ее словами, спросил Вавилон.
— Мы всегда надеемся. И делаем все от нас зависящее, — уже строго и официально сказала сестра.
Весь день он провел в больнице. Видел мать Наташи. Ее около двух часов наконец пропустили к дочери. К этому времени он уже кое-что знал о Наташе. Молоденькая медсестра Люба, на вид почти девочка, прониклась к нему сочувствием и по его просьбе даже заглядывала в восьмую палату — еще раз посмотреть, в каком состоянии больная.
— Температура еще высокая. Дыхание тяжелое. Второй раз влили кровь, сейчас она в сознании. Ушибы позвоночника и плеча. Щеку, кажется, порезало стеклом. Не видно, забинтовано… Да вы не волнуйтесь, — успокоила медсестра, — жить будет.
— А как она сама-то? — спросил Вавилон. — Держится? Разговаривает?
— Смотрит. Глаза у нее красивые.
— Не плачет?
— Нет. Смотрит в окно. Видите, какая погода сегодня. Небо синее. Глаза такие печальные.
— Ну, а зайти к ней никак нельзя?
— Что вы! Сейчас ни в коем случае!.. Может быть, к вечеру… Я до утра дежурю. В девять сменяюсь. Вы еще будете здесь?
— Я никуда не уйду.
И Вавилон никуда не ушел. Он мог бы, конечно, подняться на второй этаж в девятнадцатую палату. К Роману его пустили бы. Только ему совершенно не хотелось его видеть. То, что Наташа была в таком тяжелом состоянии, а бородач отделался лишь переломом, вызывало в нем злость. Как же это получилось? Неужели не была пристегнута? Про страховочный ремень Вавилон думал не переставая.
Часов около семи сердобольная сестричка Люба высунулась из двери, тихонько шепнула:
— Минут через пятнадцать, кажется, устрою. Я Наташе сказала о вас. По-моему, она обрадовалась… Только что же вы… хотя бы букетик цветов… Недалеко, на углу сквера, продают. Деньги у вас есть?..
Как ошпаренный выскочил он на улицу и едва не бегом поспешил к скверу. У чистенькой, интеллигентного вида старушки он купил розовые гладиолусы на длинных ножках и крупные садовые ромашки. Люба, увидев его с цветами, одобрительно кивнула и подала халат. Она провела Владислава тихим строгим коридором к дальней палате номер восемь и взялась за ручку двери.
— Пять минут, не больше. Прошу вас. Я и так нарушаю…
Он осторожно открыл дверь и слева, на кровати, увидел Натащу. В палате было еще три койки, и кто-то лежал на них, но он видел только Наташу. И прежде всего ее глаза — большие, неподвижные. Поверх простыни темнела чуть смуглая и тонкая ее рука. Голова была забинтована до самых бровей. Повязка закрывала и часть лица.