Не меньше получаса просидел он на кухне за столом, безжалостно обгрызая ногти и глядя в черное ночное окно. Злость разгоралась в нем жаркими углями. Хотелось вскочить, рвануть дверь и крикнуть, заглушая надоевший, заунывный голос певички в проигрывателе: «Эй, ты! Проваливай отсюда!»
И когда уже казалось, что терпеть больше нет сил, дверь открылась, и вошла мать.
— Что же так сидишь? — без укора сказала она. — Чаю бы согрел. — И протянула руку — поправить воротник его рубашки.
Он резко мотнул шеей. Прошипел, будто на те угли, что горели в груди, плеснули водой:
— Пусть он уходит! Слышишь, Валентина, пусть уходит! Я вилкой его ширну!
— Тише ты, злыдень. — Она крепче прикрыла дверь. — Погибель ты моя. Спутал по рукам, по ногам… — И осторожно, чтобы не стереть краску, смахнула пальцем слезу.
Но сын не смягчился:
— Валентина, снова говорю: пусть уходит.
— Ну чего заладил! Сейчас и уйдет. Сейчас… Души у тебя, Гриня, нету.
— Зато у тебя в два обхвата. Один, другой, этот теперь…
— Ах, что ты понимаешь. — Она вздохнула и, одернув платье в клеточку, ушла в комнату.
Действительно музыка смолкла. Слышался тихий разговор, шаги. По рифленому стеклу кухонной двери проплыла тень, за ней — другая. Через минуту хлопнула наружная дверь.
Гринька подождал немного, послушал. Ни звука. Он вышел из кухни. Свет горел, однако в комнате никого не было. Выглянул в переднюю, сунулся в туалет — пусто. Тогда он догадался и поспешил на балкон. Так и есть: вышли из подъезда вдвоем. Она держала его под руку.
Долго, пока не скрылись за углом, провожал Гринька взглядом их неясные силуэты.
В закутке матери, за ширмой, где темнела застеленная кровать, а в изголовье стоял старенький проигрыватель, он увидел на столике блюдце, забитое окурками, тарелку с кружочками колбасы и недопитую бутылку вина. Другая бутылка, пустая, валялась на полу. Гринька был голоден. Съел три кружочка колбасы и, взяв бутылку, понюхал. Пахнет хорошо. А на вкус? Сладкое вино чуть обожгло рот. Глоток, второй… Внутри бутылки глухо булькало, терпкая жидкость лилась в горло. Лилась, пока он не захлебнулся.
Прокашлявшись, Гринька немного посидел на кровати, потом вышел из-за ширмы и с минуту стоял, дивясь, как покачиваются стены, куда-то плывут потолок, буфет, стулья, диван, алюминиевая кастрюля, почему-то очутившаяся посреди пола… Ах, это же та кастрюля, та самая. Гринька покривил губы и, размахнувшись, изо всей силы ударил по кастрюле ногой. Гром и звон сотрясали стены и весь большой дом. А секунду спустя, замерев, Гринька слушал тишину. Хоть бы какой-нибудь звук. Никого. Пустота. Он один. Один во всем свете.
Шагнув к дивану, Гринька повалился на него и закрыл глаза.
Две фотографии
Аркадию Федоровичу пришлось даже рисовать схему. Никак иначе невозможно было доходчиво и просто объяснить сыну взаимодействие магнитных датчиков и прокатных валков, которые должны чутко реагировать на самые малые изменения в толщине несущегося стального листа.
На этот раз (через полчаса собирались отправиться на экскурсию в цех) Костя слушал очень внимательно, добросовестно разглядывал схему и что-то, кажется, начал понимать. Наконец он попытался наморщить лоб, отчего лишь приподнялись пушистые брови, и, помотав головой, изрек:
— Не получится. Это сделать невозможно.
— Ты так думаешь? — озабоченно, словно перед ним сидел опытный инженер, спросил Киселев-старший.
— Факт! — подтвердил Костя и ткнул пальцем в схему. — Смотри. Вот датчик в этом месте измерил вашу полосу и увидел, что она плохая. Ну, скомандовал он валкам, что надо, валки исправились. Хорошо. А сколько за это время бракованной полосы уже получилось? Ага! Ведь сказал, как скорый поезд летит она.
— Гляди-ка, — приятно удивился Аркадий Федорович, — самую сердцевину ухватил! Верно: в этом вся закавыка. Только, дорогой мой скептик, и мы не лыком шиты! Думаем эту закавыку перехитрить. Датчики поставим как можно ближе к валкам. Тогда они мгновенно и будут реагировать, вернее, управлять. Как, например, шофер за рулем. Разве он ждет, когда машина в кювет съедет? Не ждет. А беспрерывно чуть-чуть руль подправляет.
— Правильно! — сразу поняв про руль и шофера, обрадовался Костя. — Тогда все в порядке! Чего же вы не сделаете?
— О, если бы так просто, — вздохнул Аркадий Федорович. Посмотрев на часы, он сказал: — Без пяти девять. Дискуссию мы в цехе продолжим. Живьем, как говорится, увидишь… Что-то Гриши нет. Как он человек — аккуратный?
Вопросик! Сразу не ответишь. Костя вспомнил, как Гринька требовал долг, усмехнулся: