— И закажи. На себя и Леночку. И летите спокойно, отдыхайте.
И тут случилось то, чего и ожидать никто не ожидал. У Леночки задрожали губы, и она плаксиво, совсем как малый ребенок, протянула:
— И я хочу в поход.
В таких случаях говорят: «наступило минутное замешательство».
Лидия Ивановна совершенно растерялась — столько тоски и просьбы слышалось в голосе дочери.
И Косте было жалко сестренку. Но при чем тут жалость, если речь идет о трудном мужском походе! Разве девчонке — да такой еще малявке — это под силу?
Но отец неожиданно спросил:
— А ты могла бы вместе с нами прошагать семь километров?
— А это сколько? — уже без слез в голосе осведомилась дочка.
— Сколько?.. До парка, допустим, оттуда до пляжа на реке и обратно.
Костя подозрительно взглянул на отца. Чего это он задумал?.. И Ленка хороша, задавака! Губы оттопырила, усмехнулась:
— До парка, пляжа и обратно? Только и всего!
— Ты еще скажи — до Парижа дойдешь!
Леночка слова брата оставила без внимания: в Париж она пока не собиралась.
— Мы сегодня ходили в парк, потом обратно. Да там сколько бродили. И ничуточки не устала.
— Портфельчик носила! — не унимался Костя. — А тут не портфельчик — рюкзак в десять килограммов.
Посмотрев на жену, Аркадий Федорович развел руками:
— Лида, ты слышишь? Какого рыцаря растим. На девятилетнюю девочку собирается взвалить рюкзак в десять килограммов. Как хочешь, а я решительно за то, чтобы взять дочку в поход. Присутствие женщины всегда облагораживало мужчин.
— Аркадий, — устало сказала Лидия Ивановна, — ты хоть отдаешь отчет, что делаешь?
— Вполне. Не бойся, все будет нормально. А когда вернемся из похода, заберешь детей — и поезжайте себе на море.
— Аркаш, ты все-таки сумасшедший. Я же отпуск согласовала.
— Пересогласуй. Попроси, объясни. Скажи, что у тебя сумасшедший, ненормальный муж. Псих просто, а не муж.
— Господи! Все кверху тормашками!
Квартирант
В холодильнике Гринька обнаружил две пачки пельменей, три бутылки молока, масло, завернутое в бумагу, и кусок докторской колбасы, которую очень любил.
Ну, мать постаралась — столько запасов ему оставила! Еще и кастрюля борща на плите стоит. Наварила. Видно, не прошел даром их шумный утренний разговор — призадумалась. В воскресенье мать пришла лишь под вечер. Гринька и смотреть на нее не хотел. Сидел у телевизора, болел за любимую команду «Торпедо». Так ни слова и не сказали друг другу вечером. Утром она собрала завтрак и сказала, чтобы он вставал и садился есть. А Гринька, лежа на своем диване, и головы не поднял. Пробурчал:
— Есть не буду.
Она подошла, скрестила на груди руки.
— Не будешь, значит. Мать приготовила, согрела, а ты не будешь… — И вдруг сорвалась на крик: — Не жри! Не надо! Мучитель ты! Глядите на него: разговаривать не желает! Да в чем же я перед тобой виноватая? Голодный ходишь? Без штанов, без рубахи? Одет, слава богу, не хуже других всяких.
— На свои одеваюсь, — холодно сказал Гринька. — Алименты отец присылает.
— Еще бы не присылать! Не чей-то сын — его же! Алименты! Накупишься на них! А постирать, сготовить… Ничего не ценишь. А квартира какая! Тепло, сухо, ванная, телевизор…
— Будто в этом дело! — Гринька упорно не поворачивал головы.
— Да чего же тебе еще надо? — Она удивленно уставила на сына зеленые глаза. — Чего еще? Хоромы золотые? Пять комнат?
Гринька откинул одеяло и сел, поставив ноги на солнечные, с облупившейся краской половицы.
— Кончу школу — уйду от тебя.
— Да на все четыре стороны! Хоть руки мне развяжешь!
— Замучилась! Могу и сейчас уйти.
— Не к нему ли?
— Мое дело.
— Э-эх, — шумно вздохнула мать. — Большой ты вырос, а про жизнь ничегошеньки не понимаешь. — Она села рядом и повернула сына к себе лицом. — Порешил, что примет тебя? Глупый. Дурачок ты Иванушка. Не мечтай, не думай. У него своя жизнь, у нас — своя. Вдвоем мы, Гриня, с тобой на этом свете. И мамушка оставила нас. — Валентина заплакала, и он почувствовал, как теплая слеза покатилась по его плечу.
— Сама завтракать позвала, а теперь сидишь. — Гринька вывернулся из-под руки матери и пошел умываться.
За столом, отрезав кусок булки, он все же не вытерпел и сказал:
— А зачем отец фотографии свои присылал?
— Вспомнил! Когда это было?
— Но ведь было.
— Да быльем поросло.
— Зачем глаза-то проколола?
— Мало! Кислотой бы глаза его бесстыжие выжечь надо!.. Да что говорить-тужить о нем. Давно выбросила из сердца.