XII
Ганнуся машинально опять подошла к скамейке, опустилась на нее и долго оставалась неподвижной. Она уже пережила самое страшное потрясение и не могла ожидать нового. Она полагала, что ей придется услышать в этот вечер от Петровны многое. Приготовилась к рассказам о всевозможных преступлениях, совершенных и совершаемых ее мужем, но не могла ожидать того, что теперь услышала.
Жива! Но, ведь, это невозможно! А между тем старухе нельзя не верить.
Бедная Ганнуся долго боролась, долго искала выхода. Сначала ей казалось, что она просто не понимает того, что говорит ей Петровна; но она должна была покинуть эту спасительную мысль, и тотчас же ухватилась за другую.
Ночь темна, как-то странно вокруг, как-то необычно светит луна, и все будто новое, особенное. Да и Петровна совсем не та Петровна, которую она всегда знала: та дряхлая старуха, а эта вон какая живая, какая бодрая, как говорит, как в темноте блестят глаза ее. Конечно, это сон и нет ничего такого, ни этой ночи, ни луны, ни этих странных деревьев, ни Петровны, все только грезится!.. Боже, нет, это не сон!
Ганнуся хватала себя руками, хватала Петровну, и должна была убедиться, что не спит, не грезит, что явь, самая действительная, самая неумолимая перед нею. Но она все же еще не сдавалась, она вглядывалась в Петровну.
Да, она не шутит, она думает сама, что говорит правду, но ей самой это только так представляется, она сошла с ума, бедная старуха! Однако же, вот, ведь, и вчера можно было почесть ее за безумную, а между тем она тотчас же доказала ужасную истину слов своих!
— Петровна! — наконец, отчаянным голосом крикнула Ганнуся. — Так что же это ты мне не рассказала всех этих ужасов, когда я приехала? как могла ты это скрывать от меня?
Старуха задрожала и повалилась в ноги перед нею.
— Матушка, горемычная моя, чувствую я всю мою вину перед тобою. Грех, тяжкий грех взяла на душу, и все деточек неповинных жалеючи и ее, графинюшку, жалеючи! Ведь, он что мне сказал, я сдуру-то тогда в ноги ему кинулась, молила его. А он мне в ответ: «Нишкни, говорит, старая! Коли слово единое от тебя еще услышу, коли ты кому ни на есть заикнешься про что, — так, право, я, право, всех этих щенят передавлю». И вот, как перед Истинным, мог он, мог это сделать!
— Господи! — простонала Ганнуся. — Да за что же мне все это? За что так надругались надо мною? За что погубили?
— Матушка, болезная моя, — шептала Петровна, — и меня-то ты истомила. Как приехала ты тогда, думаю: какую он еще там привез… и взглянуть-то на тебя не хотелось за графинюшку. А как глянула — вижу ты ровно дитя — добрая да ласковая, ко всем приветливая. Смехом заливаешься, деточек ласкаешь, на него так смотришь любовно, думаешь на жизнь счастливую да радостную приехала. Так и упало мое сердце, сказать ничего не смею. Графиней, графиней тебя величают, я то знаю, что графинюшка наша в подвале за замками, ты… какая же ты графиня?! — ты полюбовница его, разбойника, не графиня…
Ганнуся дико вскрикнула и онемела.
Петровна сказала правду. Но, несмотря на весь ужас этих нежданных открытий, на известие о том, что первая жена графа жива, до этого мгновения Ганнуся все же не думала об этой ужасной правде.
— Нет, нет! — задыхаясь выговорила она, наконец, отчаянно протягивая руки и будто что-то от себя отстраняя, — Нет, я все же жена его, повенчанная, законная жена, нас в церкви венчали… я жена его!..
— Да от живой жены разве венчают? — а коли обманно повенчают, так все одно, что и не было этого венчанья, — тихо проговорила Петровна.
Ганнуся упала на скамью в полном бессилии. Теперь она уже ясно понимала, что у нее отнято все, и ничего ей не осталось, что даже ребенок ее несчастный — незаконное дитя, без прав, без имени. Она схватилась за голову, будто стараясь припомнить что-то, что то сообразить, но ничего не могла придумать: голова ее была пуста — ни одной мысли! Тупое отчаяние охватило ее, а сердце — то билось с такой никогда неизведанной болью, то вдруг замирало, будто совсем останавливаясь. Всю грудь ее жгло, как огнем, и в то же время ей было холодно, нестерпимо холодно.
— Где же она? Веди меня к ней! Покажи мне ее… графиню! — прошептала, наконец, Ганнуся.
— За замками в подвале бедная графинюшка, и не видит она света Божьего, не слышит она голоса человеческого. Молила я его, изверга, дозволить мне носить ей пищу, — долго не соглашался, почитай полгода не видала я ее. Опять кинулась просить его — дозволил, только клятву страшную взял с меня, да наказал одному из своих разбойников провожать меня, чтобы я не засиживалась. И минуточки не дают побыть с нею. Да что — вот уж теперича она, бедная, почитай что и не узнает меня, и на человека почти непохожа стала — разума лишилась…