Через сутки в Москве.
— Боже мой, как ты похудел, Борюнчик. И загорел, совсем черный. А борода у тебя смешная. Какими-то кустиками растет. Ты сбрей ее поскорей. Ну что, ваши окопы остановили немцев?
Два дня Борис отсыпался, поражал аппетитом Елизавету Тимофеевну (оказывается, самая вкусная еда на свете — французская булка с маслом), урывками рассказывал о жизни "на окопах", позвонил Ире. Разговор получился сухой, непонятный, встретиться не захотела. Сказала, что Юрка Сережников уже в комбатальоне, сейчас проходит военную подготовку, живет в казармах, но только так называется, а на самом деле просто бараки. В Москве, за Ваганьковским.
Перелистал газеты за полтора месяца. Видно — дело плохо. "Немецкие дивизии перемалываются", "С блиц-кригом ничего не вышло", самолеты мы сбиваем в огромных количествах, танки уничтожаем, а они все вперед и вперед. Елизавета Тимофеевна говорила, что из Москвы уже эвакуируются учреждения, заводы. Многие люди сами уезжают.
Борис зашел на факультет. Объявлено: занятия, как обычно, с первого сентября.
В конце августа сплошные дожди. С утра Борис один дома. Елизавета Тимофеевна на своей базе. Встречаться ни с кем не хочется. Позвонил Сонечке. Подошла соседка. Отец в армии, военврач. Соня с мамой эвакуировались.
— В Ташкент, наверное. Все они теперь в Ташкент драпают.
Целый день сегодня неспокойно. Борис не знает куда себя девать. В голове все время вертится одна строчка: "К востоку от голода умирать". Так всегда бывает. Стихи начинаются с одной строчки, и не обязательно с первой. Если строка не дает покоя, надо писать. Иначе не отделаться. К вечеру написал. И эпиграф — из любимого начала «Возмездия». Вся поэма у Блока не получилась. Растянуто, сыро, недаром не смог кончить. Но начало — гениально. Вечером прочел Елизавете Тимофеевне.
"Еще чернее и огромней
Тень люциферова крыла"
А.Блок Обычное наше внезапно прервано, Чернеет, растет Люциферова тень. Это написано в сорок первом, В дождливый августовский день. В окно посмотришь, — и все спокойно. Калошами хлюпая, люди идут, Как будто давно отшумели войны, Как будто бы это в прошлом году. Над нами нависло, грозя, неизбежное, И понято каждым, и в сердце любом: Сегодня рушится наше прежнее В протяжном вое свистящих бомб. Картина любого горящего города Кровавым туманом стоит в голове. Забыли люди когда-то гордое Имя, а ныне позор — человек. В жужжании смерти, над нами летающей, Сползла оболочка, и вот теперь Остался, злобный, нерассуждающий, Дрожащий от ужаса дикий зверь. Меж строк наших сводок читая победы Сумевших Европу ногами попрать, Сотни и тысячи идут и едут К востоку от голода умирать. И я, настоящим захваченный властно, Стараюсь на все события эти Смотреть и думать, смотреть бесстрастно, Смотреть, как из мглы столетий. И все, что видел, и все, что слышал, И все, что думал, умом обниму, Чтобы понять — как это вышло? Чтобы понять — почему?— А знаешь, Борюнчик, это не так плохо написано. Зря только Горького почти процитировал. Плохой был писатель и плохой человек. К нам завтра зайдет Николай Венедиктович. Я знаю, ты не любишь, но все-таки, может быть ему прочтешь? Он поэзию понимает.
— Нет, не прочту. Не проси, а то и тебе читать не буду.
Елизавета Тимофеевна обиделась.
— Сноб ты, Боря. Моего друга (да и твоего, он тебя с пеленок знает) не удостаиваешь, а своему Лютикову, карьеристу этому, читаешь. Уж ему бы я не стала такие стихи читать. Понадобится — донесет. Или ты ему веришь? Николай Венедиктович не только стихи чувствует, он и мысли твои поймет. А что и мне читать не будешь, стыдно со мной так говорить.
— Прости, мама. Я плохо сказал. Не могу я читать ему свои стихи, настоящие свои стихи. Ведь всякие поздравительные в дни рожденья я читал всем гостям, и ему читал. А эти не могу. Тебе могу, а ему не могу. Пусть он твой друг, не могу. Лютикову, между прочим, я эти стихи не читал.
Больше об этом не разговаривали.
5.14 октября. Занятий уже нет. Объявлено: университет эвакуируется не то в Свердловск, не то в Казань, не то в Среднюю Азию. Но сперва почти наверняка в Свердловск. Кто может, добирайтесь сами. В эшелонах мест все равно не хватит. Студенты часами слонялись по университетским корпусам. По радио только музыка, никто ничего не знает. Слухи, полностью друг другу противоречащие, сменяются калейдоскопически.
— Слыхал? Говорят, немецкие танки в Кунцеве. Ждут, когда пехота подойдет.