— При чем здесь это? — с горькой укоризной сказал Олег Александрович. — Громкие слова, а что за ними? Я-то ведь понимаю.
— Ничего вы не понимаете, дорогой мой. Постарели. Стары стали. Да, стары. Пошли на поводу у молодого, безрассудного начальника.
— Можете обижать меня, но время покажет...
— А, да что с вами говорить. — Градов пренебрежительно махнул рукой и спросил меня: — Вы остаетесь или нет?
— Нет.
— Имейте в виду, я вас уволю, если вы не подчинитесь моему приказу.
— Увольняйте.
Странно, я не жалею, что я уволен. Если бы мне это сказали месяц назад, я бы, наверно, был в отчаянии. А теперь даже рад тому, что не заодно с теми, кто против Костомарова. Никакие доводы не могут меня убедить, что скальный вариант не годится. С ним связана жизнь Ирины, и я не могу и не хочу, чтобы ее жизнь была напрасной жертвой.
Сегодня я уезжаю. Мы с Тасей зашли в дом Ирины. Все ее вещи сложены. Их не много — рюкзак и вьючная сумка. Эти вещи я передам родным Ирины. Я вынес их. На улице оттепель. Капает с крыш. Солнце, разорвав тяжелые облака, припекает. Тася зачем-то пошла к Соснину. Я сижу, курю.
Из домика радиста вышел Коля Николаевич. Насвистывая что-то веселое, подошел ко мне.
— Дуришь, Алешка, — с укором сказал он.
Я ничего ему не ответил, и это, видимо, ободрило его.
— Надо ловить случай, как теодолитом отсчет на рейке. Раз, два — и в дамках! Вот я уже инженер, а ты как был, так и останешься младшим техником, да еще уволенным. Нашел с кем связываться — с начальником экспедиции.
— Если бы я с ним мог связаться, — с горечью ответил я.
— В том-то и дело, что слабоват в коленках...
— Одни слабоват, а если бы все вместе...
— Не зарывайся, дурочка. Слушай, еще можно все поправить. Хочешь, я схожу к Градову?
— Скажи мне, — я поднялся, посмотрел в его зеленоватые лукавые глаза, — должно быть у человека что-то заветное?
— А как же, — уверенно ответил Коля Николаевич, — я вот мечтаю быть начальником партии, а там, кто знает, — может, и дальше двину.
— Ты меня не понял, я говорил о том, что вот мы вместе работали, верили в скальный вариант, неужели так легко можно отказаться от всего, отвернуться?
— Э, философия! Тут, рви, пока дают. Градов — мужик ничего, с ним можно работать...
— Ну и иди к черту, работай! Предатель!
Коля Николаевич поглядел на меня с усмешкой и, уходя, без обиды сказал:
— Дурак!
И опять я сидел и курил.
— Ну что, вьюнош? — на меня с презрительной усмешкой смотрит Лыков. После приезда Градова он приободрился, сбросил свою куделю и опять играет в брет-гартовского героя.
Я молча встаю. И со всей силой бью. В этот удар я вкладываю все: и ответ на его доносное письмо, и награду за то, что он мелкий, гадкий человечишко, бью за то, что он трус и, кто знает, может, повинен в смерти Ирины, и уж наверняка повинен в увольнении Костомарова, в провале скального варианта. Бью так, что он летит от меня метров на пять. Он вскакивает в крови, растерянный и еще более мерзкий, потому что опять струсил. Я иду на него со сжатыми кулаками. Но он не дожидается. Бежит. Ну и черт с ним! И опять я сижу. И курю.
— Алеша! — Это меня зовет Тася.
Значит, прибыли олени с нартами.
Всего две упряжки. На первой Мозгалевский с вещами. На второй Батурин.
«Вот и все, — думаю я, — вот и кончилась моя работа в тайге. Кончилась моя изыскательская жизнь».
— Ты знаешь, Прокошка сознался, — радостно говорит мне Батурин, укладывая мои и Тасины вещи на нарты. — Это он убил Витю Соколова. Витя не зря подозревал его. Правильно подозревал. Прокошка боялся его, вот и убил.
Я смотрю на Батурина и не понимаю, чего он веселится.
— Грустная история, и улыбаться тут нечему, — говорю я.
— История страшная. А радуюсь я тому, что пойман враг. Чем меньше будет врагов, тем легче будет жить.
И только теперь глубоко, со всей беспощадностью до меня доходит вся эта история со «скипочками», которые я взял у старухи, с Покеновым и Кононовым, с гибелью неизвестного мне Хаджиахметова, вся эта невыдуманная жизнь, рассказанная Витей Соколовым, которого я никогда не видел и не знал. Ведь это же все правда!
— Значит, Прокошка сознался! А где же Кононов? — спрашиваю я.
— Какой Кононов?
— Ну о котором рассказывал в своих тетрадях Соколов,
— Кононова нет. Есть один Покенов. У него Прокошка работал. С ним вместе бежал из колхоза. Никакого Кононова нет.
Опять какая-то путаница. Но я уже понимаю, в чем дело. В рукописи Соколова, как и у всякого талантливого писателя, правда перемешивалась с вымыслом. Но от этого она не стала хуже. Осталась той же, единственной правдой, которая помогает честным людям бороться с врагом, строить свое счастье. Об этом я уже думаю, сидя на нартах.