— Так хорошо, — сказала Рома только тогда, когда уже можно было снова что-то говорить.
— Но ты могла раздавить яйцо, — пробормотал Артур, зашуршав плащом.
Она начала смеяться, вздрагивая у него на груди.
— Это была бы ужасная потеря, — сказала она и снова зашлась смехом.
— Ты не о том подумала, — возразил он.
И снова прошуршав, вынул из кармана плаща писанку — с оранжевыми крестами и звездами на черном потустороннем фоне, да еще и с двумя золотисто-волнистыми поясками вверху и внизу. Теперь ее можно было разглядеть в лунном свете, вдруг заполнившем собою все ущелье вкупе с автомобильными скелетами и потрохами и беспрепятственно проникшем внутрь их приюта на колесах.
— О, а это откуда? — спросила Рома.
— Сам не знаю, — он потерся забинтованным лбом о ее плечо. — Но оно для тебя. Подарок к празднику.
Она бережно взяла писанку и подержала ее в желобке ладоней. Потом поблагодарила, коснувшись губами своей любимой ямки у него под адамовым яблоком.
— Подаришь мне завтра, — сказала она и уложила писанку в тот же карман. — Сегодня еще не праздник. Пусть будет сюрпризом. Как это я и впрямь умудрилась не раздавить?
Она снова начала смеяться, вспомнив, как он это произнес, котяра-воркотун.
— А вообще-то я знаю, как это случилось, — совершенно серьезно сказала она через минуту. — Просто я перестала быть неуклюжей.
— Это с каких же пор? — Артур изобразил беспокойство.
— С этих, — гордо сказала она.
— Но мне нравится, когда ты неуклюжая, — приподнялся он на локте.
— Правда? Никогда не поверю! — Она лизнула его в нос. — Ну ладно, специально для тебя я еще немного побуду неуклюжей.
Перелезая на свое сиденье, она задела коленом его бок. Он притворно охнул. Но решил, что шутку про яйцо повторять не стоит.
— Вот видишь — все в порядке, — захихикала она. — Я снова неуклюжа. Давай покурим одну на двоих?
Он долго щелкал зажигалкой, потом сделал первую затяжку и, передавая ей сигарету, продекламировал:
— Это тот Антоныч? — спросила она. — Интересно, где он сейчас.
(Она промолвила последнюю фразу невольно — возможно, только потому, что как раз в тот миг ее дочь впустила в себя самого первого любовника, ибо одиннадцатый обруч — это когда двое становятся одним.)
— Я думаю, в своей корчме на луне, — ответил Артур. — Где же ему еще быть?
— Так как там у него о бездомной любви? — она начала натягивать один за другим свои свитера.
— Бездомная любовь кривляк и шлюх, — напомнил Артур.
— Ну да. Подходит, но не совсем, — согласилась она. — Потому что ты ужасный кривляка.
Он не поддался на ее вызов, только состроил противную и веселую гримасу. Артур Пепа не мог быть обезьяной по году рождения, но иногда бывал по жизни.
— Знаешь, — сказала она, — я намерена перелезть на заднее сиденье и немного поспать. Все равно нам никуда отсюда не выбраться. Ты не разделишь со мною ложе?
— Если оно греховное, разделю, — пообещал Артур.
— Все в наших силах, — уверила она. — Разрешаю разбудить, как только захочется.
Он тоже примостился — аве Крайслер! — на том широченном и двусмысленном, как оттоманка декана, кожаном сиденье, а там и обвил руками ее бедра.
— Разрешаешь разбудить? — замурлыкал по-своему где-то около ее уха. — Согласен. Если не просплю утреннюю эрекцию.
Они еще немного посмеялись, а потом еще немного поговорили, соревнуясь в глупостях, а потом еще вместе покурили, ибо — ничего не поделаешь и куда правду денешь — когда после секса случается беседа, чаще всего случается и любовь.
И только позднее, через неопределимый никакой хронометрией отрезок времени, Рома Вороныч выскользнула из его объятий, завела древний автомобиль и пустилась ездить на нем по неисчислимым помещениям пансионата, врезаясь в стены и сбивая с постаментов урны и огнетушители. Что снилось Артуру, неизвестно — всему своя тайна.