Да, я, кажется, сказал тебе худшее из слов, которое ты только могла от меня услышать, еще патетичнее заговорил он чуть погодя, даже камни посыпались из-под его решительных башмаков. Прости, я действительно обидел тебя, это так. Но ты ведь даже не почувствовала обиды — напротив, попросила моей руки. Ты попросила, чтобы я подал тебе свою руку! Карл-Йозеф встал как вкопанный перед сосновым стволом. Ты! Попросила! Чтоб я! Тебе! Руку! Как мне это было понимать, не пояснишь? Сосна, как и Рома, молчала, поэтому он захромал дальше.
Ведь если среди ночи в лесу кто-то подает другому свою руку, спокойнее продолжил он, это ведь означает близость, не так ли? Я могу чего-то не понимать в ваших обычаях, согласен. Вы, например, целуетесь в губы уже при знакомстве, танцуете с чужими партнерами, слишком близко к ним прижимаясь, у вас почти не существует приватности личного пространства, вы дышите друг другу прямо в лицо и ходите в слишком коротких юбках. Но сейчас я о том, что ты подала мне руку! Это нечто совсем иное, это уже не жест, это приглашение.
Карл-Йозеф и здесь был прав только отчасти: вряд ли он имел причины усматривать в просьбе Ромы помочь ей выбраться из грязи какой-то высший метафорический смысл. В глубине души он и сам это прекрасно понимал. Но в запале атаки все аргументы годились — главное, что Рома молчала, главное, что ее не было рядом.
И потому он мог позволить себе еще одну откровенность, а лучше сказать — нахальство. Я немного знаю вашу жизнь, говорил он, скользя по шишкам и хвое, немного знаю, да. Я уверен, что тут есть десятки знакомых тебе женщин и девушек, которые больше всего хотели бы оказаться на твоем месте. В основном они у вас только и мечтают, как бы выскочить на Запад, все эти брачные агентства, профессиональные сводники, модельный бизнес, проституция и так далее. Хорошо, ты не такая — я все еще надеюсь, что ты не такая — вот только я и правда не знаю, какая ты. И чего ты хочешь, я тоже не знаю. Ведь ты подала мне руку, цеплялся он за последнее, что у него оставалось. Рука, рука, поданная ею рука — дальше его аргументы исчерпывались. Он держался за эту руку изо всех сил, а потом устал.
Ибо потом уже начинался сплошной шум в голове: глухое возмущение, неконтролируемый произвол измученного безмерно долгим ожиданием эроса, попытка сближения, перешедшая в пошлость, первая за всю жизнь пощечина, треск шлагбаума, провальное падение куда-то к черту двух ужасно враждебных тел.
Договоримся так: то был не я, и ты была не ты, сказал на прощание Роме Карл-Йозеф Цумбруннен, наконец отпуская ее вместе с ее рукой.
Это прощание случилось незадолго до того, как он дошел до круглосуточной кнайпы на тринадцатом километре — места, где он уже успел побывать в один из предыдущих дней, разведывая окрестности в поисках будущих объектов. В тот раз он запомнил все, что требовалось: алюминиево-пластиковый павильон на помосте (Карл-Йозеф не знал, что согласно традициям здешней страны такие сооружения принято называть поплавками или — более изысканно — аквариумами), залитые цементом и сплошь раздолбанные ступеньки, такая же зацементированная терраса перед входной дверью, куда летом, очевидно, выносят столики — ну и так далее, включая брошенные там и сям на близлежащей территории мангалы, грибки беседок, следы кострищ, переполненные мусором контейнеры. Ничего особенного, решил тогда Карл-Йозеф, повидавший в прошлых своих блужданиях по Восточным Карпатам десятки подобных мест. «Этим людям, — как-то уже писал он в одном из посланий, — особенно нравится устраивать пьянки среди природы, однако это не совсем то, что в нашем мире привыкли называть пикниками. Горные и лесные местности, которые я обошел в последнее время, невероятно замусорены следами таких не в меру веселых посиделок: битое стекло, пустые жестянки, бумага и всяческое старое тряпье не оставляют шансов для нормального переживания окружающей красоты. Трагикомическим образом подобное почти повсюду соседствует с агитационными щитами, с которых в стихотворной форме (!) вас призывают беречь народное достояние. Хотя, с другой стороны, здесь трудно обвинять самих этих людей — система с малых лет приучала их к вседозволенности. Кстати, вот он, весьма показательный парадокс — вседозволенность для рабов!.. Поэтому делом чести новых поколений является преодоление этой инерции».
Так он писал однажды, даже не догадываясь о том, что новые поколения уже взялись преодолевать упомянутую им инерцию, совсем не ожидая рекомендаций заезжих мудрецов. Вот и эта забегаловка, возведенная еще во времена, когда на соседней полонине правил отчаянный популяризатор лыжного спорта Малафей, вот и она, задуманная вначале как форельный ресторан для лесорубов и гостей края (расположение над Потоком, казалось бы, могло посодействовать такой идее, о чем подавало знак и первоначальное название — «Серебристые струи», но все это привело лишь к нескольким ее финансовым крахам да многолетним простоям наглухо закрытой) — вот и эта забегаловка наконец дождалась настоящих хозяев. Какая-то весьма разветвленная семья, как это называется, взяла место в аренду у собственника-предпринимателя Варцабыча Ы. Ы. и наладила круглосуточный бизнес. Ясно, ни о какой форели тут уже речи не шло — как лесорубы, так и влюбленные в родную природу гости края и без форели выбирали для себя эту западню, где сладко и незаметно пропивалась вся имеющаяся наличность.