Слова эти смутили меня.
- Мое участие в вашей судьбе кажется вам подозрительным? – воскликнул я.
-Именно так. Я вынужден настаивать на объяснении. В противном случае я никуда не поеду с вами добровольно – заявил он сердито.
Тут я понял, что ошибся, приняв его сомнения всего лишь за преходящий порыв, алкоголь ударил ему в голову – он почувствовал себя уязвимым, гонимым, и уже страхи терзали мужчину. Вероятно, перемена в нем объяснялась этой причиной.
-Неужели вы подозреваете меня в неискренности?- Я возмутился при мысли, что мужчина испытывает какие-то чувства, которые заставляют его видеть в моей самоотверженности коварство, и у меня вырвались слова упрека.
-Мне трудно допустить, что при вашей молодости вы можете испытывать сознательный интерес к пожилому человеку, - ответил он, беспокойно глядя на меня.
-Разве могу я отказать вам в уважении, которое вы заслуживаете своим умом, вкусом, воспитанием!
-Это только слова. На деле вы терпите меня только потому что вам что-то от меня нужно.
-Мне хотелось оградить вас от всех случайностей, связанных с вашим положением. Вдобавок ко всему, черт возьми, я обязан вам жизнью.
-Я не могу поверить, будто только великодушие побуждает вас рисковать многим ради меня.
-Что я сказал, что сделал не так? – спросил я в растерянности. - Хотите отделаться от меня, ради бога. Поступайте, как пожелаете.
Я уже не знал, как мне вести себя с ним.
-С превеликим удовольствием я сам буду рад отделаться от вас. Думаете кто я такой? Можете ломать голову до умопомрачения. Я слишком долго избегал говорить о себе. Сейчас я сделаю исключение для вас. Мою мать звали Байла Розенцвайг – думал до самого смертного часа буду держать это в тайне. Мой отец был беден, а мать богата, ей предстояло унаследовать порядочное состояние, но она была Байла.… Если бы вы знали ее, вы бы нашли меня во всем соответствующим ее тонкому вкусу….
-Мне не надо ваших подробностей, Фредерик – сказал я в избытке чувств.
Но Фредерик еще был во власти сомнений и горьких сожалений, омрачавших его ум. Это вызвало беспорядочность мыслей и выражений. Он ответил не сразу.
- Не забывайте, что вы имеете дело с жидом, вы даже не подозревали бы ничего, пока бы Аннинг не сказал вам это. Но по мне все это к лучшему. Как может происхождение быть причиной бесчестья и презрения! Я никогда не видел, чтобы в Германии или в любой другой стране кто-то с уважением отозвался бы о еврее.… Много лет я не мог признаться кому-нибудь в том, что еврей. Но желание выжить и знание жизни избавили меня от слабости, которую я старался в себе преодолеть. Если это делается ради того, чтобы избежать проблем, почему это не может быть оправданием? Меня считали немцем только основываясь на моих словах. Я притворялся, чтобы получить должность, чтобы иметь преимущества и виды на будущее, и я достиг высокого положения. На что я мог рассчитывать, если бы открылся в своем унижении? Это до некоторой степени опустошило меня, я хотел жить, не стесняя себя страхом…, я радовался, что моя национальность не бросается в глаза, боялся вызвать презрение, но жить так, значит предавать самого себя. Вы видите сейчас тому печальный пример…
-Успокойтесь, сэр. Для меня не имеет значения, кто вы. Вы сказали, что я ваш единственный друг. Вы мой друг тоже - и перехватив взгляд Фредерика, который начал жалеть о некоторых вырвавшихся у него словах, заключил - Я горжусь такой дружбой!
-Милый, великодушный мальчик! - воскликнул он, с таким видом будто вдруг уразумел смысл сказанного мною. – Не обижайтесь на меня. Когда я нервничаю, я перестаю понимать самого себя.
После этого наш разговор проходил спокойнее: вихрь обуревавших его чувств утих, он стал сдержаннее, говорил уже мало, часто вздыхал. Я вспомнил его таким, каким он был в тот день, когда у меня завязались добрые отношения с ним. Он был очень воспитанным и утонченным. Не знаю, что впечатлило меня больше то, что он сочувственно отнесся ко мне, хотя, быть может, моя молодость снискала мне его благосклонность, или его благородство, но я сразу же почувствовал свое расположение к нему. Все это привело к тому, что мы привязались друг к другу. С ним я чувствовал себя непринужденно, словно он был моим ровесником.
Здесь я дам небольшое разъяснение относительно вышеописанного разговора, в котором была политика, а разговоры с Фредериком обычно начинались с нее. Взяв на себя труд рассказать историю, не лишенную правдоподобия, которая произошла в 1947 г. и не где-нибудь, а в Аргентине, я решил удалить из нее политику, которой только усложнил бы повествование: хорошо понимая, что многие серьезные темы, могущие ее дополнить, и которых я только касаюсь, очень важны, но я исходил из того, что все они вместе взятые все же уступают в силе чувствам, а потому, ведя последовательно свой рассказ, я покажу какими они бывают в своей чрезмерности и полноте.