-Вы будите хорошей матерью и нисколько не упадете в цене оттого, что по возрасту не подходите, - сказал я Берте в ответ на ее сетование по поводу того, что она старая.
-Дело в том, видите ли, что во мне неистощимый запас материнской нежности. Я люблю Филипа.
-Для меня это очевидно, - сказал я и посмотрел через дверь в соседнюю комнату на Филипа, он, такой спокойный, сидел в кресле и, теребя пальцами край рубашки, слегка покачивался.
- Он магнетизирует меня до того, что я забываю свой возраст и веду себя, как молодая мать. Отныне, близкая ему, я ничего не хочу делать ради самой себя, я буду жить для него. Быть матерью не только большая ответственность, но и ни с чем несравнимая радость. Ах, Вилли вы не должны думать, что я принимаюсь за это по побуждениям эгоистическим.
Я не мог сдержать улыбку – таким простодушным и трогательным был ее упрек.
-Конечно, я так не думаю, - возразил я.
- О, разумеется, я не собираюсь заменить ему мать, просто, я хочу заботиться о нем. Вот и все.
-Вы боитесь ответственности?
-Да. Стоит только на минуту почувствовать себя матерью, я тотчас впадаю в сомнения: хорошо ли я подготовлена для этого?
-Но Филип готов принять вас за мать.
- Слепой, он не видит какая я старая. Я молюсь, чтобы операция в Америке вернула ему зрение: тогда я обуздаю свои чувства, дабы вид мой и возраст не смущали его, я буду в продолжение своей жизни воспитывать Филипа, не выходя из роли любящей его тетушки. Я буду жить для того, чтобы жил и был счастлив он. Я вдруг вспомнила кое что. Когда мы были в Руане я из окна смотрела на два вяза, они росли в чужом дворе, одно дерево было старым и высоким, а другое молодое, они росли так близко, что могли слиться воедино, - между старым вязом с густой кроной и молодым, в котором еще не созрела сила, промежуток незначительный, так вот, глядя на те деревья, я подумала, в минуту просветления, наверное, что они никогда не соприкоснуться своими вершинами.
-Понимаю вас.
- мучительно и неловко. Что ни говори, возраст – вот мерило этих чувств. В том -то вся и беда. Старость отвратительна и безжалостна: я изъята от восторженных отношений к жизни. Ее сила, всепроникающая, уничтожающая все живое неизмерима: перед нею человек – ничто.
-Перестаньте уже говорить о старости!
-Что заботиться о себе, если с каждым днем становишься старее и слабее.
-Что за фраза, что за стон!
-Вилли, вы же знаете, я ропщу, потому что могу употребить лишь искру оставшихся во мне способностей. Господи! С одной стороны – столько доброй воли служить, с другой – столько сомнений в себе!
-Уже одной своей самоотверженностью вы имеете право быть матерью Филипа. Вы достойны этого, не стары и твердо стоите на своих ногах. Поверьте в себя и ваша душа окрылится. Быть матерью – ваше назначение!
-Вы и в самом деле полагаете, что в этом деликатном деле нет препятствий?
-Решительно никаких. Все будет хорошо.
-Спасибо за искреннее одобрение, Вилли. Я еще не все сказала. Ну так вот. Выслушайте меня. Когда я оказалась в приюте, а там пассивное существование заражает каждого, а воровство и жадность вошли в универсальное употребление, я быстро сделалась такой же черствой, безвольной, униженной, как мои товарищи. Я потому обратилась к такой жизни, что была в самом подходящем для этого месте: там среди других я перестала сокрушаться, - легко потерять самомнение, когда начинаешь сознавать пустоту своих усилий. Безысходность, нужда, разочарования еще скорее, чем лень подчиняют себе и порабощают каждого кто останавливается там, где стоят другие. Если бы не привязанность к Филипу я была бы чужда всякого жизнелюбия. Он упрочил во мне чувство долга. Его привязанность - он тянулся ко мне всей душой, взаимная зависимость друг от друга умножили наши отношения, расширили их в сторону заботы и преданности. Я укладывала его спать, одевала, купала, кормила, словом, не было минуты, чтобы я не думала о Филипе. С ним я обрела то, что мне возможно и доступно. Эту радость служения затмевала только необеспеченность моего положения. Пища была скудной, дети ели за отдельным столом, Филип всегда находился в состоянии отчуждения, сидел на краю стола и я, проходя мимо, успевала собрать кусочки мяса в своей тарелке и добавить в его тарелку: я желала бы иметь два хлебных зерна и стакан воды, чтобы мой бедный мальчик был сыт и доволен. А так как еда распределялась в неравной мере, те кто свел дружбу с Теофиной, получали больше мяса, яиц, фруктов. Такой порядок был установлен: ежедневно лучшую и большую часть еды забирали прихлебатели, а ту еду, что оставалась после них, делили между остальными. Филип был такой беспомощный, ничего не мог приспособить для себя, и, конечно, ему всегда доставалось меньше других, поэтому я следила за тем, чтобы он не голодал. Любовь, смысл, возвышение моего духа – вот его дары. Они настоящая существенность, которой я одушевлена. Нет цены, которую я не заплатила бы за его счастье.