-Какому князю? – спросила Берта.
-Ну, не князю. Я оговорился, он пишет письма Сталину и, не скрывая досады, в каждом задает один и тот же вопрос: «За что меня посадили в тюрьму»? Хочет узнать правду. Написал уже пятнадцать писем.
-Он получил от Сталина ответ?
-Нет, все по-прежнему, - отвечал Леба, вздыхая. – В последнем письме он назвал Сталина кровопийцей.
-Ага. Наконец, наступило отрезвление, - вырвалось у Берты.
-Да, поздно понял, что его обманывали.
-Так вы его любите? – спросила Берта, думая, что Леба показал себя неглупым человеком. К тому же он не так жалок, как она полагала.
-Что вы, мадам, я…- протянул мужчина, выдержал паузу и продолжил в приливе откровенности. - Но вы сами понимаете, те двадцать шесть лет, что прошли в разлуке, мало способствовали укреплению родственного чувства.
Между тем мужчина не мог отвести глаз от шеи Берты, от ожерелья, которое в полумраке мерцало и сияло тысячью волшебных огней: крошечные искры скользя по прозрачным граням бриллиантов и изумрудов, создавали иллюзию их глубины и это сообщало особенную, завораживающую красоту камням: прикосновение ее руки привело его в чувства, он опомнился и улыбнулся.
-Месье Леба, - спросила Берта, - а правда, что здесь собираются русские из числа дворян?
-Да, правда, как и то, что русские ведут беспутную жизнь, что является отражением нравственных шатаний – русские, как никакой другой народ, изнуряют себя постоянной борьбой с самим собой: им недостает ума, но они всегда находят способ, чтобы избежать ответственности. А приходят во все дни недели, – отвечал он, глядя на нее с умилением.
Тут Берта не преминула спросить:
-А княгиня Ушинская бывает здесь?
-Приходит в пятницу. Иногда и в субботу тоже. Почему вы меня о ней спрашиваете?
-Потому что я хочу познакомиться с ней. Что с вами? – спросила она, не понимая причину его волнения.
-Ничего. Она обычно появляется с молодым узкогрудым человеком. Она нашла его в театре, в одном спектакле он изображал греческого пастуха – ходил по сцене в хламиде и сандалиях. «Я видел взгляд ее, слезами увлажненный От нежности к тому, чей вид так весел был». Шенье. Ода к Фанни. Ах, бесстыдство ее дошло до того, что она уверяет, что любит этого еще не созревшего Нарцисса платонической любовью. И мне жаль его.
-Почему?- спросила Бетра, внимательно всматриваясь в русского.
- Платоническую любовь таких необузданных женщин стоящих на пороге шестидесятилетия, можно выдержать лишь благодаря их деньгам. Она интриганка, он сомнамбула, а их платоническая любовь это пена на воде. У Расина в «Федре» как будто о ней говорится: « Как те искусницы, что ловко скрыв свой грех, Глядят с невинностью бестрепетной на всех». Да и вообще очень надеюсь, что скоро Ушинская простонет слова самой Федры: « И вот я узнаю, что любит Ипполит, Что любит – не меня!»
-Какой женщине не приходилось хоть раз в жизни стонать, - сказала Берта. – Кажется мне, вы досадуете на княгиню за то, что она не взяла вас в любовники.
-Фантазия! – бросил он. Как правило, говоря о человеке, который вызывает раздражение или неприятие, мы получаем возможность сказать и о самом себе.
-Послушайте, месье Леба, могли бы вы представить меня тому, кто водит дружбу с самой Ушинской? Я вам заплачу.
-Я и рад бы – пусть даже за деньги – познакомить вас с ней, только стоит ей увидеть ожерелье на вашей шее, как она сама захочет познакомиться с вами. Она помешана на драгоценностях.
Берта пристально посмотрела на мужчину. Леба Раевский выразил себя в блестящем цитировании бессмертных источников, ничуть не хуже, чем в насмешках над Ушинской, которая, надо думать, была предметом его презрения. В ту же минуту, не в состоянии подавить в себе обиду или унижение, смотря что он терпел, а его неотступно преследовала мысль о своем бессилии перед этой подлой женщиной, Леба в исступлении тихо произнес: «Низкая тварь».
- днем была пятница и в восемь вечера в ресторан «Петербург» Берта пришла в сопровождении Эктора, который по этому случаю облачился во фрак с черными бархатными отворотами. Берта была в шелковом серо-синем платье с брабантскими кружевами. Он хорошо знал Ушинскую, а посему необходимость в посреднике отпала сама собой, к тому же своим присутствием он никак не мог скомпрометировать Берту, так как играл самого себя в роли ювелира, а раз он выступал под своим именем, он не боялся разоблачения. В ресторане было многолюдно, в уютном полумраке тонула яркая красочность драпировок и позолота выпуклых орнаментов куда более свойственная театру «Ренессанс», - там недавно тусклое золото покрыли новой позолотой, однако, с ним ресторан роднило то, что здесь, где сочетались манерность, претенциозность, политика и буффонада, и где все грешили против честности и бросали вызов хорошему вкусу, каждый посетитель, в веселом опьянении русским духом, который не знает, чего он хочет, играл свою маленькую роль. Столик их был в самом углу, так что обзор был ограничен обоими углами стены, к тому же занавески, нависавшие над входом и колонны мешали рассмотреть всех присутствующих. Нечего и говорить, что Берте не понравилось это место, она хотела быть на виду, чтобы показать себя, вернее свои драгоценности, но все столы были заняты, и ей ничего не оставалось, как удовольствоваться тесной ложей, обтянутой красным коленкором.