-Не продолжайте. Мы знаем, что было потом.
После ухода следователя я сел рядом с Бертой и обнял ее.
-Мой мальчик умер. Я не могу свыкнуться с этой мыслью, - произнесла она.
-Вам нужно отдохнуть, вы устали.
-Я устала от всего, что меня обязывает, и от всего, что я сама думаю, чувствую, вижу: я больше не могу плакать.
Она казалась сломленной и потерянной от той боли, которая пронзив ее сердце, сокрушила дух этой сильной женщины.
-Знаете, в глазах Филипа был ужас.
Сидевшая рядом Гретлин, покачала головой и сказала:
-Разве не сказано в книге Иова: «Душа убиваемых вопиет». В этом мире для него не было места.
-Зачем Господь сделал его таким, каким он был? Когда я обнимала Филипа, я чувствовала, что в его слабом теле нет жизненной силы. Слепота, как флер, покрыла его глаза плотным, непроницаемым покровом. Но он чувствовал, что мир прекрасен. Можете ли вы поверить, что он любил жизнь. Однажды, мы сидели на скамье во внутреннем дворе приюта, и Филип, чувствуя на своем лице лучи солнца, спросил меня, какое оно. Я объяснила, как могла, что представляет собой солнце: круглое, яркое, огромное, далекое. И знаете, что он сказал? « Я люблю солнце». Почему я не умерла раньше его!
Сказав это, Берта опустила голову и уронила на колени руки, которые прижимала к сердцу, все поняли, что она окончила свой рассказ. Желтый торшер освещал середину комнаты, мы сидели в той части, куда свет не достигал, и молчали, пока Эктор не нарушил печальное оцепенение. Он встал и принялся шагать из угла в угол.
Чувства, которые питала к мальчику Берта, совпадали с моими собственными чувствами, в них нежность сочеталась с жалостью – особенно если учесть, что ее вызывало. Будучи слепым, Филип представлялся мне крайне несчастным существом, одним из тех, в отношении к которым нежность полнится болью. Очевиднее очевидного, что нет более несообразного чувства, чем любовь, которая вместе с тем является и самым проникновенным из всех, ведь никакое другое движение души не вызывает к жизни такой бурный прилив сил. Это чувство, такое сложное в своих проявлениях и такое полное в излияниях, оказывается в равной мере способным становиться вдохновенным и мучительным, трогательным и сокрушительным, мстительным и смиренным, жертвенным и неуемным, не потому ли, что любовь – это слияние потоков из многочисленных источников печали.
-Ужасное божье наказание, - сказала Берта, с лицом еще мокрым от слез. – Что я сделала ему? У меня не осталось ничего, что давало бы мне силы переносить жизнь.
Скажу от себя несколько слов. После смерти Филипа Берта перестала говорить о нем, да и мы тоже учитывая ее отношение и наше к нему при жизни. Его смерть повергнула нас в состояние крайней подавленности. В самом деле, что мы могли теперь сказать друг другу, о чем могли говорить? Кто из нас не хотел вернуться к той жизни, которая была прежде. Но было ли это возможно? Я не мог не думать о Филипе и каждый раз, входя в комнату, чувствовал, как мне недостает его, как стало пусто и печально в доме, и, я возьмусь сказать, в семейном нашем кругу, как мне не хватает вечерних разговоров с ним. Пришел конец приятной жизни.
- немцы нашли нас? В этом вопросе не было ясности, даже когда Берта сказала, что те люди, о которых она говорит «какие-то двое», передали ей привет от Блекета, но даже если они посланы им, то это вовсе не значит, что они не могут быть эмиссарами Бормана. Стало быть, мы имели приблизительное представление о том, кто они, однако не могли понять, как они узнали наш адрес. Только Ушинская знала его. Неужели она вмешалась в это дело? Сплетение невероятностей! Теперь русская княгиня вызывала у нас самые враждебные чувства.