— Никто не вправе оторвать тебе крылья, да и невозможно это сделать, слышишь? — сказал эльф.
И поднял руку, еще мокрую от слез морадана, ладонью вверх, словно отпускал в полет мотылька.
Голос был ниже, чем у эльфа, чистый, сильный и глубокий, но притом звенящий, словно серебро, знакомый и чужой одновременно.
Зеленолесец удивленно смотрел на него.
— Такой голос и такие песни столь долго жили в Темной Башне и не умерли? Это ведь твоя песня?
Долгузагар уставился на собеседника широко открытыми глазами. Эльф смутился.
— Правда, песня очень хорошая. Она мне понравилась, — поспешно произнес он.
Голос, это был голос, а не шелест крови, что в недолгие минуты меж бодрствованием и сном нашептывал ему эти слова.
— Я думал, что пою про себя… — пробормотал Долгузагар, отводя глаза в сторону. — Я не должен был этого делать.
— Но почему? — изумился эльф. — У тебя очень красивый голос, такой редко встречается у людей, да и у нас такие певцы нечасты. И песня хорошая.
— У нашего народа не в обычае распевать песенки, — сказал комендант. — Отец говорил, что певцы — это бездельники или трусы, а настоящее дело для мужчины — война.
Зеленолесец пожал плечами.
— Право, странные у вас обычаи. Ладно — наш народ. Но вот дунэдайн очень любят петь. Даже лорды поют.
— А наши лорды — не поют!
— Да поют! То есть пели: я про Неназываемого, про вашего господина. Подожди минутку, я тебе прочту… — эльф полез было в бумажницу, висевшую у него на поясе, но потом махнул рукой: — В общем, в «Лэ о Лэйтиан» рассказывается о поединке Саурона и Фэлагунда — на песнях! Да и раньше он тоже пел… — эльф вздохнул. — Хотя, наверное, было бы лучше, если бы Артано Аулэндиль молчал во время Айнулиндалэ.
— Странно, — сказал Долгузагар. — Я никогда не думал, что он тоже… певец. Значит, можно?
Собеседник тряхнул головой.
— Да конечно же!
— И я могу петь кому угодно что угодно?
— Конечно! — воскликнул эльф, но тут же добавил: — Только я бы сказал не «что угодно», а то, что хочешь и считаешь нужным… сообразуясь с учтивостью и обстоятельствами.
Ненадолго умолк, глядя на Долгузагара сияющими глазами, а потом попросил:
— А ты не мог бы повторить свою песню? Я плохо запомнил мотив.
Они расстались лишь ближе к рассвету, когда к ним подошел какой-то сонный охтар и покорнейше попросил более не тревожить пением раненых и спящих, поскольку с утра рано в дорогу.
Когда эльф ушел, Долгузагар рухнул на свое одеяло, как подкошенный. Он боялся, что, уснув, опять окажется в стеклянной воронке, но едва коснувшись щекой седла, служившего ему подушкой, просто исчез.
Из небытия коменданта вернули два голоса: сначала они звучали отдаленно и неразборчиво, а потом сделались громче, как будто беседующие подошли ближе. Долгузагар прислушался и до крайности изумился:
— Морниэ утулиэ…
— Нет, «морниэ алантиэ»! — возразил другой. — Это слово лучше подходит.
И продолжал:
— Калэд этуианнэн… И лах эд ардон гваннэн…
— А это неточно, — сказал первый голос.
— Зато правильно, — снова возразил второй.
Пожелав рассмотреть людей, которым вздумалось в глубокой ночи спорить о стихах, Долгузагар приподнялся на локте… и открыл глаза.
И увидел над палатками ясное и бледное рассветное небо, а в нем — колыхавшиеся на ветру стяги.
Он сел, провел рукой по заспанному лицу. Ни следа загадочных собеседников, только рядом спят, укрывшись плащами, два молоденьких охтара, которые, как смутно помнилось бывшему коменданту, были приставлены охранять его.