Ночью похолодало, и утро выдалось пасмурное.
После завтрака Долгузагар вышел на открытое место «сообразить погоду». Ветер посвежел и теперь дул из-за Гор Тени. Под его резкими порывами еще неубранные палатки раздувались, словно паруса, и хлопали пологами, а растяжки еле слышно гудели, как подвижные снасти перед штормом, едва не вырывая из земли колышки. Лошади у коновязи храпели и фыркали, трясли головами и закидывали их кверху, предвещая ненастье. И в самом деле: на западе над горами темной полосой клубились тучи. Пахло грозой.
Вернувшись в лагерь, морадан снял подкольчужник, оторвал болтавшийся на честном слове левый рукав и, поеживаясь от пронизывающего ветра, принялся заворачивать в прочную, но мягкую кожу свою драгоценную рукопись, чтобы защитить от непогоды.
Внезапный порыв вырвал у него один лист и швырнул в костер. Долгузагар успел выхватить бумагу из пластавшихся языков огня — страница лишь самую малость обгорела по кромке — и обнаружил, что это на самом деле два листа, слипшихся по краю. Обрадовавшись, что у него прибавилось бумаги, Долгузагар расклеил страницы — и увидел, что один лист исписан изнутри, и не им.
Морадан никогда не видел почерка Гвайласа, но не усомнился ни на мгновение. Многие слова и строки были перечеркнуты, над ними вписаны другие. Это был черновик или, скорее, прозаический подстрочник к стихотворному переводу: строки были короткие.
В глаза ему бросилось «Терпение! Недолго вам ждать, лишь выслушайте песню, что я спою внимательному слуху».
— Бар Долгузагар! — окликнул его Диргон. — Пора седлать!
— Сейчас, сейчас… — пробормотал комендант, не отрываясь от строк.
«И обратил к ним свои пылающие очи, и вокруг них сомкнулась тьма».
Черные чернила превратились в красные — или в кровь.
«Как сквозь завесу клубящегося дыма видели они те бездонные глаза, в которых тонуло их разумение…»
Внутри каждой алой линии что-то зачернело. Это были не красные чернила и не кровь, это был огонь.
«…И пел он песню колдовства, проникновенья…»
Буквы прожигали бумагу, она превращалась в пепел.
«…раскрытья, предательства, разоблаченья, измены…»
Откуда-то издалека до Долгузагара донеслось тревожное ржание.
«В ответ внезапно Фэлагунд запел песнь стойкости…»
Листок, целый и невредимый, вдруг вырвали у него из рук.
«…сопротивленья, сраженья…»
— Бар Долгузагар, что с вами!? — кричал Диргон ему на ухо.
Комендант поднял голову и увидел, как во рту Гватро исчезает клочок бумаги.
— Что ты наделала! — воскликнул он. — Это же работа Гвайласа!
Кобыла испуганно заржала и подпрыгнула на месте, как жеребенок.
— Бар Долгузагар, с вами все в порядке?! — тормошили его.
Он повернул голову.
— Да, Диргон, я просто зачитался, а Гватро…
— Она сама прибежала от коновязи! Вдруг заржала и бросилась к вам! А вы застыли, как а́мбал с этим листком…
«…тайн сохраненных, мощи башни…»
Морадан встряхнулся.
— Я зачитался. Мы уже едем?
— Да, а вы…
Не слушая Диргона, Долгузагар поспешно завернул оставшиеся листы в кожаный лоскут, убрал сверток за голенище и принялся надевать подкольчужник. Руки у него дрожали.
Гватро подбежала к нему и толкнула мордой в плечо, закладывая уши.
— Ничего, зимрамит, все хорошо, все хорошо, — пробормотал Долгузагар.
Но, когда морадан прикоснулся к гриве кобылы, его ужалила бело-голубая искра.
Несмотря на плащ, найденный в седельных сумах Гвайласа, Долгузагар, в располосованном подкольчужнике и рубахе без рукава, оказался легкой добычей пронизывающего ветра. Скоро комендант почувствовал, что у него холодеют руки, как если бы дело было зимней ночью, когда лужи сковал ледок.
Но гораздо хуже было другое: стоило ему отвлечься мыслями от происходящего вокруг, как перед его внутренним взором всплывал листок, исписанный почерком эльфа.
«…несломленной верности, свободы и бегства…»
Гватро громко заржала и взбрыкнула, едва не выбросив всадника из седла.
Возможно, дело было в удивительной зрительной памяти Долгузагара, памяти настоящего разведчика: еще ребенком, играя в «забаву Хара», когда на блюдо бросают пригоршню безделушек, драгоценных камней, разномастных монеток и игральных костей, он лучше многих взрослых мог описать, что находится под платком, которым накрывали блюдо через шестьдесят ударов сердца.
И теперь он видел, просто видел эти исчирканные, набегавшие одна на другую строчки. Он не хотел читать дальше, но не мог остановиться.